Книга Компонент - Али Смит

такое.

Она стояла, прижав голову к входной двери, пока я ее не открыла. Прошла в дом, проверяя все комнаты и пытаясь найти его. Проверила палисадник и задний двор. Вернулась в дом, устроилась под кухонным столом и ждала там с полными смирения и чувства долга глазами, словно в этом и заключается жизнь – в терпеливом ожидании того момента, когда человек, которого ждешь, придет домой.

– Если повезет, – сказала я. – Да?

Я погладила ее по голове и потрепала по загривку.

– Прости, что была такой букой, – сказала я. – Проблема не в тебе, а во мне. Впредь я исправлюсь.

Я дала ей половину банки бобов, которую разогрела для себя. Не уверена, что поступила благоразумно, но никакого вреда из этого не вышло, по крайней мере, я о нем не знаю, и получилось по-компанейски. Потом мы с собакой сели в комнате, где пахло по большей части отцом, и немного посмотрели вдвоем телевизор.

Мы смотрели, как политики спорили друг с другом, пока на узкой полоске моря между нами и остальной частью Европы тонули люди. Политики пытались казаться огромными, раздутыми, словно заградительные аэростаты, возможно, потому, что хотели внушить нам, будто люди в воде сравнительно ничтожны и слишком малы для настоящих людей, так чтобы предметом спора стал не вопрос о человеческой жизни и смерти, а вопрос, кто из политиков-аэростатов победит в споре.

Я так громко кричала в экран, что отцовская собака завыла. Поэтому я выключила телевизор.

– Паст, существует такая вещь, как зло? – спросила я пса.

– Конечно, – сказал Паст.

– Но как оно выглядит? – сказала я.

– Ну, на самом деле зло очень буднично, – сказал Паст. – И все вы на него способны. Вы, люди. Как и на добро.

– А другие существа, помимо людей, тоже на это способны? – сказала я.

– Интересный вопрос, – сказал Паст, очень степенно и небрежно покачивая лапами, свесившимися с дивана. – Различие – в той точке, где встречаются время и речь. Сетки абстрактного и реального значения, а вдобавок способ, каким вы, люди, можете удерживать и удерживаете понятия и представления о реальном прошлом и воображаемом будущем при использовании своего вербального языка. Поскольку все это позволяет вам взвешивать последовательность и последствия, опыт и различные возможности, то придает вам врожденный философский импульс, экспериментальное обоснование и, конечно же, означает, что, когда дело доходит до ваших поступков, для вас встает вопрос преднамеренности, воображения и выбора. Начнем со зла. Но как дать определение злу? Гм-м. Возьмем жестокость – назовем один из ее аспектов сознательным выбором или решением причинить боль другому живому существу: в основе этого определения лежит преднамеренность. Решение быть жестоким, абстрактно и/или физически принятое существом, у которого есть выбор – быть таковым или не быть. А вот мы другие. Не то чтобы у нас нет понимания опыта. Разумеется, есть, и мы учимся. И не то чтобы у нас нет собственного представления о правильном и неправильном, а также унаследованных от вас культурных понятий о том, что вы считаете правильным и неправильным, по крайней мере, у самых прирученных из нас, которым в конце концов приходится слушать ваши разговоры о подобных вещах. Дело, скорее, в том…

Я проснулась.

Спящая голова Паста лежала у меня на колене.

Рядом с головой Паста жужжал мой телефон.

Не больница и не Виола. Незнакомый номер.

– Да? – сказала я.

– Привет, – сказала то ли реальная, то ли воображаемая Ли. – Это Ли. Вы скоро вернетесь? Просто Иден хочет уложить Амели спать и не знает, где лучше.

– Уже и Амели у меня дома? – сказала я. – Когда же вы уйдете?

– Ее привез наш отец, – сказала Ли. – Иден бесилась из-за того, что целый день будет с ней врозь.

– Так почему же она просто не поехала домой? – сказала я. – И ваш отец уже у меня?

– Да, он здесь, – сказала Ли, – но в дом я его не пускаю. Он снаружи, в машине. Спать он может там. Посмотрим, как ему это понравится. Он ни за что сюда не попадет.

– Почему? – сказала я.

– Это не его территория, – сказала Ли. – Пока вас нет, я решаю, кто вхож, а кто нет. Он сюда не вхож. А где вы, кстати?

– Я у… э… своей подруги Паст, – сказала я. – Сегодня вечером довольно холодно. Там будет холодно – в смысле, вашему отцу, в машине.

– Если будет холодно, он может спокойно уехать домой, – сказала Ли.

– Он мог бы отвезти домой и вас всех, – сказала я.

– Кстати, в машине отличная система обогрева. Это большая машина. Мне его слышно: до сих пор спорит там, как чокнутый, – сказала Ли.

– С кеми? – сказала я.

– Вот и спалились, граммар-наци. Обожаю вас за это. Так ведь никто уже не выражается – «с кеми». Ага, у них с матерью обычные терки. По-моему, клаустрофобия придает этому увлекательности. В вашем доме некуда пойти. Ну да, а еще мы так и не смогли включить вашу духовку. Она вообще работает? А тостер у вас на утро есть? Мы поели без вас, надеюсь, вы не против. Заказали доставку. Он поел сам в машине. Мы позвонили в то карри-заведение – у вас листовка висит на дверце шкафчика в вашей камбуз-кухне.

– У меня кухня от слова кухня, – сказала я.

– Карри нам всем понравился – всем, кроме Иден, она ведь не чувствует вкуса, и его мнения я тоже не знаю. Но, по-моему, нам всем полезно было вырваться. Выбраться из своего дома. Мы уже сто лет не были все вместе в незнакомом месте. Перемена обстановки.

– Вообще-то я за то, чтобы вы все убрались из моего дома, – сказала я.

– А когда вы возвращаетесь? Я знаю, наша мать хочет с вами поговорить. Она бродила по дому, подбирала вещи и клала их обратно, будто это святилище какое-то или типа того. А Иден хочет поговорить с вами о том, как над ней издевались в школе кошмарные девчонки.

– О боже, бедная Иден, – сказала я.

– А где ключ от сарая? – сказала «они». – Я могла бы сфоткать ваши картины и ваш рабочий процесс для вебсайта.

– Послушайте, – сказала я. – Ваша мать, отец, сестра и вы, вы тоже – все вы. Никто из вас не найдет в моем доме или у меня самой никаких ответов. История здесь не про меня. История не про вас. Слышите меня? История не про нас. В любом случае, в истории никогда не заключен ответ. В истории всегда заключен вопрос.

– Ага, но этого нельзя сказать наперед. Вы не знаете, – сказала Ли.

– Кое-что знаю. Я старше вас, – сказала я.

– А можно вежливо попросить вас обойтись без эйджизма? – сказала Ли.

– Времена сейчас ненадежные, – сказала я. – Выйдите к машине. Помиритесь с отцом. Пригласите его и мать в дом. Откройте одну бутылку вина у меня в… э… камбузе. Если хотите, откройте их все, выпейте друг за друга, пожелайте друг другу всего хорошего. Иначе когда-нибудь пожалеете, что этого не сделали. А потом – все вместе – валите домой. Пожалуйста.

Тишина.

Потом Ли сказала:

– …При всем уважении, Сэнди, это мило с вашей стороны и все такое, и я знаю, вы считаете себя символической сказочницей-аватаром или кем-то еще для нашей семьи. Но вы не имеете права рассказывать мою историю в такой покровительственной манере, пусть даже с добрыми намерениями. Или пытаться предугадать, что я думаю о своем путешествии, своей истории или о том, как я должна рассказывать другим собственную довольно внушительную, ну и, конечно, на самом деле достаточно дикую сагу на тему, каково это – быть мной (и, полагаю, я говорю при этом от лица всей своей семьи), а еще о том, как бы они чувствовали себя по отношению к собственной правде, если бы вы назвали их правду второстепенной историей. Кроме отца. Уж его-то историю я точно не поддерживаю, так как он не поддержал мою.

– Разве я считаю себя аватаром? – сказала я.

– Символическим, – сказала Ли.

– Ладно, – сказала я. – Я расскажу вам, что этот символический аватар думает.

– Ага, если честно, за все время нашего знакомства вы только и говорили нам о том, что думаете, и это начинает слегка утомлять, – сказала Ли. – И, по-моему, если вы, конечно, примете один уважительный совет, ваша проблема тут связана с тем, что вы не знаете или до сих пор не признали, кем или чем являетесь.

– Любая проблема тут, – сказала я, – возможно, проистекает из того, что меня, против моей воли, да еще и в очень опасное время, занесла нелегкая в какой-то театральный фарс в духе английских морских