Книга Сердца в Атлантиде - Стивен Кинг

Она закурила сигарету, так сильно чиркнув спичкой, чтораздался треск, и посмотрела на него сквозь дым, сощурив глаза.

— Ты теперь сам зарабатываешь, Боб. Люди платят по три центаза газету, а тебе платят за то, что ты их читаешь. Доллар в неделю! Господи! Дакогда я была девочкой…

— Мам, эти деньги на велик! Ты же знаешь! Она смотрелась взеркало, хмурясь, расправляя плечики своей блузки — мистер Бидермен попросил еепоработать несколько часов, хотя была суббота. Теперь она обернулась к нему, невыпуская сигареты изо рта, и нахмурилась на него.

— Ты все еще клянчишь, чтобы я купила тебе этот велосипед,так? ВСЕ ЕЩЕ. Я же сказала тебе, что он мне не по карману, а ты все ещеклянчишь.

— Нет! Ничего я не клянчу! — Глаза Бобби раскрылись шире отгнева и обиды. — Всего только паршивые полкамешка для — Полбакса сюда, двадцатьцентов туда — а сумма-то общая, знаешь ли. Ты хочешь, чтобы я оплатила твойвелосипед, давая тебе деньги на все остальное. Так, чтобы тебе не пришлосьотказываться ни от чего, о чем ты возмечтаешь.

— Это несправедливо!

Он знал, что она скажет, прежде чем она это сказала, и дажеуспел подумать, что сам нарвался на это присловие — Жизнь несправедлива,Бобби-бой. — И повернулась к зеркалу, чтобы в последний раз поправитьпризрачную бретельку под правым плечиком блузки.

— Пять центов на раздевалку, — попросил Бобби. — Не могла быты хоть…

— Да, вероятно, могу вообразить, — сказала она, отчеканиваякаждое слово Обычно, перед тем как идти на работу, она румянилась, но в этоутро не вся краска на ее лице была из косметички, и Бобби, как ни был онрассержен, понимал, что ему лучше держать ухо востро. Если он выйдет из себя,как это умеет она, то просидит тут в душной пустой квартире весь день — чтобыне смел шагу ступить, даже в вестибюль.

Мать схватила сумочку со стола, раздавила сигарету так, чтофильтр лопнул, потом обернулась и посмотрела на него.

— Скажи я тебе: “А на этой неделе мы вовсе не будем есть,потому что я увидела такую пару туфель, что не могла их не купить!” — что бы тыподумал?

"Я бы подумал, что ты врунья, — подумал Бобби. — И я бысказал, мам, раз ты на такой мели, как насчет каталога “Сирса” на верхней полкетвоего шкафа? Того, в котором к рекламе белья посередке приклеены скотчемдолларовые бумажки и пятидолларовые бумажки — и даже десяти, а то и двадцати? Акак насчет голубого кувшинчика в посудном шкафчике на кухне, того, которыйзадвинут в самый дальний угол позади треснутого соусника? Голубого кувшинчика,в который ты складываешь четвертаки, куда ты их складывала с тех пор, как умермой отец? А когда кувшинчик наполняется, ты высыпаешь монеты, идешь с ними вбанк и обмениваешь на бумажки, а бумажки отправляются в каталог, верно?Приклеиваются к странице нижнего белья в книжке, чего твоя душа пожелает”.

Но он ничего этого не сказал, только потупил на кеды глаза,которые жгло.

— Мне приходится выбирать, — сказала она. — И если ты такойбольшой, что уже можешь работать, сыночек мой, то и ты должен выбирать. Тыдумаешь, мне нравится говорить тебе это?

"Не то чтобы, — думал Бобби, глядя на свои кеды изакусывая губу, которая норовила оттопыриться и начать всхлипывать по-ребячьи.— Не то чтобы, но не думаю, что тебе так уж неприятно”.

— Будь мы Толстосумы, я бы дала тебе пять долларовпротранжирить на пляже. Черт! И десять дала бы. Тебе не пришлось быпозаимствовать из своей “велосипедной” банки, если бы тебе захотелось повертетьсвою миленькую девочку в Мертвой Петле…

«Она не моя девочка! — закричал Бобби на мать внутри себя. —ОНА НЕ МОЯ МИЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА!»

— ..или покатать ее по “русским горкам”. Но, конечно, будьмы Толстосумы, тебе не пришлось бы копить на велосипед, верно? — Ее голосстановился все пронзительнее, пронзительнее. Что бы ни грызло ее последниемесяцы, теперь грозило вырваться наружу, брызжа пеной, будто шипучка, разъедая,будто кислота. — Не знаю, заметил ли ты это, но твой отец не то чтобы нас оченьобеспечил, и я делаю, что могу. Я кормлю тебя одеваю, я заплатила за тебя вСтерлинг-Хаус, чтобы ты мог играть в бейсбол, пока я копаюсь среди бумаг вдушной конторе. Тебя пригласили поехать на пляж вместе с другими детьми, и яочень счастлива за тебя, но как ты профинансируешь этот свой день отдыха — твоедело. Если хочешь кататься на аттракционах, возьми деньги из своей банки ипрокатай их. Если не хочешь, так просто играй на пляже или оставайся дома. Мневсе равно. Я просто хочу, чтобы ты перестал клянчить. Не выношу, когда тыклянчишь и хнычешь. Совсем как… — Она умолкла, вздохнула, открыла сумочку,вынула сигареты. — Не выношу, когда ты клянчишь и хнычешь, — повторила она.“Совсем как твой отец” — вот чего она не договорила.

— Так в чем дело, розан белый? — спросила она. — Ты всесказал?

Бобби молчал, ему жгло щеки, жгло глаза, он смотрел на своикеды и напрягал всю силу воли, чтобы не разнюниться. В эту минуту стоило емувсхлипнуть совсем чуть-чуть — и почти наверное ему пришлось бы до ночи сидетьвзаперти: она по-настоящему взбесилась и только ждала, к чему бы прицепиться.Но если бы надо было удерживать только всхлипы! Ему хотелось заорать на нее,что лучше он будет похож на отца, чем на нее, старую сквалыжницу и жмотиху,которая на жалкий пятицентовик не расщедрится. Ну и что, если покойный не такойуж замечательный Рэндолл Гарфилд их не обеспечил? Почему она всегда говориттак, будто это его вина? Кто вышел за него замуж?

— Ты уверен, Бобби-бой? Больше ты не намерен нахальноогрызаться? — В ее голосе зазвучала самая опасная нота, своего рода хрупкаявеселость. Если не знать ее, можно было бы подумать, что она в добромнастроении.

Бобби уставился на свои кеды и больше ничего не сказал.Запер все всхлипы, все гневные слова у себя в горле и ничего не сказал. Междуними колыхалось молчание. Он чувствовал запах ее сигареты — и всех вчерашнихсигарет, и тех, которые были выкурены в другие вечера, когда она не столькосмотрела на экран телевизора, сколько сквозь него, ожидая, чтобы зазвонилтелефон.

— Ладно, думается, мы все выяснили, — сказала она, дав емусекунд пятнадцать на то, чтобы открыть рот и вякнуть что-нибудь такое. —Приятно провести день, Бобби. — Она вышла, не поцеловав его.

Бобби подошел к открытому окну (по его лицу теперь теклислезы, но он их словно не замечал), отдернул занавеску и смотрел, как она,стуча каблучками, идет к Коммонволф-стрит. Он сделал пару глубоких влажныхвздохов и пошел на кухню. Поглядел в угол на шкафчик, где за соусником пряталсяголубой кувшинчик. Можно было бы взять пару монет — точного счета она не вела ине заметила бы пропажи трех-четырех четвертаков, но он не захотел. Тратить ихбыло бы неприятно. Он не очень понимал, откуда он это знает, но знал твердо.Знал даже в девять лет, когда обнаружил спрятанный в шкафчике кувшинчик смелочью. Поэтому, испытывая скорее сожаление, чем праведную гордость, он пошелк себе в комнату и вместо этого посмотрел на “велобанку”.