Книга Дневник (1918-1919) - Евгений Харлампиевич Чикаленко

«Не бойтесь, — говорит, — это наши друзья, сваты, они нам беды не сделают, а пользы много! Они научат, как хлеб делать, как привести в порядок державу, потому что они самые мудрые и самые совестливые люди в мире. А если вы говорите, что они по дороге грабят, то это не они виноваты, а наши порядки: людям надо есть, а наше правительство никаких запасов по дороге не сделало, и они вынуждены реквизовать фураж и продовольствие. Я в плену сначала был очень враждебно настроен против немцев, условился с товарищами не работать на работах, но когда нас немцы побили до полусмерти, то мы увидели, что надо работать, потому что у них ленивых нету; там такой порядок, такой лад, что я буду просить отца, чтобы и младших братьев послать на работу в Германию. В селах — электричество, а улицы такие, что хоть яйцо покати — не разобьется, а вот в Киеве можно ноги повыкручивать. Земля у них плохая, а должна родить и родит втрое лучше, чем наша, самая лучшая в мире земля, и все то делает трудолюбие и культура. Я думаю, что и нам не земля нужна, а такая школа, как в Германии, чтобы дети учились в ней до 16 лет и выходили полностью образованными людьми. Вот и пророк наш Шевченко сказал, что когда-нибудь немцы нас научат и истории и доведут до ума истинно так, ибо я только в Германии изучил нашу историю… Не бойтесь немцев, — закончил разговор Ворона, — правда, нам трудно будет приучаться к немецким порядкам, но потом мы сами будем их благодарить».

Я с большим интересом и удовольствием слушал Ворону, потому что я постоянно, приводя старую поговорку — «Папа, лезет черт в дом. — Ничего, лишь бы не Москва!» — всем говорил, что наш черт, т.е., немцы сделают из нас через 50 лет чехов, самых культурных людей среди славян. — «Но посмотрите, как чехи их ненавидят!» — из раза в раз говорят германофобы. Да, ненавидят их и эсты, и латыши, но они под баронским господством стали самыми культурными из народов России, а их близкие родственники финские племена: мордва, чуваши, черемисы и т.п. под московским господством до сих пор идолопоклонники. Наши, т.е., русские карелы — дикие люди, а те же финны под шведской культурой стали совсем европейцами. Пусть, мы будем ненавидеть, бороться с немцами, но мы в этой борьбе переймем от немцев и оружие для борьбы, т.е., культуру, а от кацапов за 260 лет что мы переняли? Сделались ворами, пьяницами и матерщинниками, чуть ли не вконец загубили свою культуру, испортили язык, а положительного ничего не приобрели, даже ненависти к кацапу не выработали в себе. При всякой борьбе нашей интеллигенции за свои национальные права наш народ то и дело переходил на сторону Москвы: так было при Мазепе, так было и при большевиках. Скажут мне, что Мазепа{141} по теперешней терминологии был «буржуй», а царь Петр кого поддерживал в государстве? Демократ Гордиенко{142} это понимал и хоть ненавидел «буржуя» Мазепу, но все-таки уговорил запорожцев выступить против деспота Петра. Царь Петр и большевик Муравьев совершенно одинаковые обращения писали к украинскому народу, только царь говорил, что он будет защищать бедный народ от «своекорыстной старшины», а Муравьев писал, что пришел освободить украинский народ от «буржуазной Рады», а по сути они одинаковые деспоты-централисты московские.

18 апреля

Александр Филаретович не дает мне проходу: все доказывает, что мне все же надо взяться за организацию правительства, хоть и из немецких рук, потому что иначе немцы обратятся к элементам совсем нежелательным или даже враждебным нам, потому что с этим правительством они не могут навести порядок и покой на Украине. Он говорит, что надо себя принести в жертву на благо украинской державы, что история меня оправдает, а украинское общество знает меня, доверяет мне и будет целиком на моей стороне. Но общество, говорю, знает, что с моим именем связывается контрреволюция, что я не сторонник социализации, которую завело или заводит наше правительство. Александр Филаретович на это отвечает, что все знают, что контрреволюция неизбежна, и лучше, если она будет делаться моими руками, чем чужими, потому что держава тогда останется украинской. Но я все-таки упираюсь, отговариваясь своим нездоровьем и малодушием; наконец, начали мы составлять возможный кабинет из желательных людей. Из нынешних министров я бы ничего не имел против Прокоповича, Шелухина, Климовича{143}; против Ткаченко, пересадив его как эсдека на министра труда, а на министра внутренних дел пригласил бы В.К.Королива, которого я давно знаю как человека умного, честного и решительного, а на эту должность теперь нужен смелый человек, который бы не боялся проявить всю «полноту власти». На министра торговли — Никовского, железнодорожного — С.Шемета. Ну, а что делать с Грушевским? Его же нельзя иметь в оппозиции, потому что это значит иметь против себя огромное количество людей и ко всем трудностям добавить еще и борьбу за его личность. Легче всего разрешил этот вопрос Левко, который был при нашем разговоре, сказав, что Грушевского надо повесить на Ц. Раде вместо украинского герба. Но это можно, даже должно, записать в мемуарах, но сделать этого — не сделаешь. Надо бы для него придумать какую-нибудь почетную должность, например гетмана, но каковы будут его функции? С Парламентом надо было бы немного подождать, а потом созвать Совет из представителей земских и городских самоуправлений и наделить их правами и обязанностями законодательной Ц. Рады, но это сделать тогда, когда все успокоится, утихнет и в селах, и в городах. Думается, что моя аграрная программа — ограничение частной собственности 200-300 десятинами, в зависимости от сельскохозяйственных условий губернии и распродажа оставшейся земли крестьянам, успокоила бы село, потому что землевладельцы получили бы облигации, а крестьяне — землю, заплатив какую-то часть денег наличными, тогда и в казне государственной были бы деньги, и их не нужно было бы раз за разом печатать, вконец обесценивая их. В городах надо, не раздражая меньшинств, твердо вести дело украинизации державы. Все это так легко писать, а взяться за осуществление — нет духа! Целый век человек жил под землей, копаясь там, что-то и как-то делал, и вдруг говорят тебе вылезать на ясный свет на широкий простор, где надо ожидать откровенную борьбу и тайную интригу, колоссальное напряжение нервов и тяжелый труд, одним словом, как прадеды наши говорили — «до булавы — надо труда и головы», а я