Книга Собаки и другие люди - Захар Прилепин

и периодически отставала: то по делам, то с твёрдой целью дождаться, когда все отойдут, чтоб начать причитание о том, что её бросили одну.

У Нигги шла голова кругом.

За всё своё детство он не предпринял ни одной попытки убежать, как делают почти все собаки.

Даже повзрослев, держался рядом, отвлекаясь совсем ненадолго на то, чтоб пометить лесные наши пути, но никогда не отпуская меня далеко.

Если я, задумавшись, убредал вперёд, позабыв о Зольке и дочке, он, сопровождая меня, поминутно оглядывался, и, наконец, издавал рыдающий звук.

Он почти плакал от несовершенства мира! Это была душевная жалоба: как же вы так живёте – дети сюда, родители туда, собаки непонятно где… А вдруг медведь? Вдруг все эти щемящие и тревожные запахи обернутся кабаньим топотом, рухнувшим деревом, роем диких пчёл?

Тогда я останавливался.

– Ну Нигга, – говорил я, смеясь. – Ну что ты. Ну, гони сюда этих девчонок скорей.

Все гуляли, а он трудился.

С Ниггой у меня появилось то самое чувство, когда спустя год уже не можешь понять: как же ты жил без него до сих пор.

Порой казалось: если мне понадобится уехать, а оставить дочь будет не с кем, – ему можно довериться.

Ну, хотя бы на день.

* * *

Только когда мы доходили до небольшого, с чёрной водой лесного озера, и Нигга понимал, что здесь все пребывают в пределах видимости, он затеивался с любимым своим делом: драл старые корневища, кусты и сучья, торчавшие из воды неподалёку от берега.

Он дурел от этого занятия.

Ума не приложу, какой смысл Нигга вкладывал в свои действия, – но он тянул на себя корни, будто надеясь извлечь наружу сокровище, что пряталось в глубине, а иной раз, весь извозившись, вытягивал за торчащий сук на берег старое, обросшее водорослями, осклизлое дерево, поваленное когда-то бобрами.

Можно было сидеть у этого озера час – и он не утомлялся.

Я смотрел на него и время от времени спрашивал:

– Нигга, может, тебе стоит остаться здесь и прибиться к бобриной семье?.. У тебя точно нет родственников по этой линии?

Нигга не отличался злобным характером – видимо, природе доставало самого вида его дьявольской морды. Однако челюсти он имел удивительной силы: на обратном пути домой всякую палку Нигга без труда отнимал и у Зольки, и у Тольки, и, когда я проверял его силу сам, чувствовал: справиться с ним было почти нельзя; сук обламывался в его пасти – и я оставался с обломком в руке.

Едва я находил новую палку, он, ликуя, стремился ко мне – я отставлял её чуть в сторону, чтоб он ненароком не снёс меня. С хеканьем он цеплял очередной сук – и борьба начиналась по новой.

Время от времени, чтоб ему в голову не пришло, что он сильней меня, я приказывал ему сесть, и затем твёрдо говорил: «Дай» – засовывая пальцы прямо ему в щёки; пёс безропотно отдавал палку, провожая её чёрными смородинами глаз.

Однажды я решил изучить, как он себя поведёт в одиночестве.

Улучив редкую минуту, когда Нигга, заигравшись, побежал за Толькой, я спрятался за деревом.

Нигга появился спустя полминуты явно взволнованный: пропал хозяин. Весь вид его будто говорил: «Я так и думал. Так и думал. Ни на минуту нельзя оставить».

Он пронёсся назад – тем путём, которым мы шли. Взметя падь, развернулся и, ловя запах, промчался обратно – мимо моего дерева, но тут же встал.

«Боже мой, – чёрные его смородины являли натуральный ужас. – Это катастрофа».

Нигга словно бы обезумел от горя и потерял самообладание. Кажется, он совсем не верил в то, что я обладаю рассудком. Он стал носиться зигзагами взад, вперёд и наискосок, – и сердце моё не вынесло этого.

– Нигга! – сказал я, выходя из-за дерева. – Нигга. Я тут, мой ангел, чумазая твоя морда. Какой же ты дурак всё-таки.

* * *

Как-то в июле Никанор Никифорович явился ко мне в гости, чего не делал никогда. Весёлый и поддатый. Принёс только что закопчённых окуней, завёрнутых в газету.

По-хорошему удивлённый, я позвал его в дом.

Заходя, он рассказывал с середины неизвестную мне историю: как потчевал рыбой мою жену, ещё до того, как она стала моей женой, а была босоногой девчонкой, и бегала тут по деревне, а он, Никанор Никифорович, коптил рыбку, и угощал эту славную девчонку, и даже не то чтоб угощал, неправильное слово, а, можно сказать, кормил изо дня в день, причём не только будущую мою жену, но и её покойную маму, мою тёщу, и даже бабушку жены, тоже покойную, жаль, что эта традиция прервалась, но пора её возобновить, – вот об этом он рассказывал, задыхаясь от нахлынувших воспоминаний и вытирая кистью руки набежавшую слезу.

Я предложил по этому поводу выпить – хотя пил всё реже и реже, а мучился выпитым всё больней и горче; но я и правда обрадовался.

«Странно, – подумал. – Жена никогда мне не рассказывала… А хороший какой мужик. Не общаемся ведь годами. А чего не общаемся? Соседи ж».

Я достал хороший напиток и разлил.

Никанор Никифорович заливался соловьём, стрекотал сорокой, скрежетал глухарём – он рассказывал сразу несколько историй, путая их начала и концы, – тем временем я наре́зал сыр и хлеб, а больше у меня ничего и не было, – но он предложил мне попробовать копчёного окуня, а моей жене, сказал он, накоптит ещё, – и я уже пробовал рыбу, и он вместе со мною, показывая, как ловчей её разделать, – и мы ели, а он всё говорил, замолкая только на тот миг, когда опрокидывал рюмку. Я слушал его с интересом и смеялся, вполне искренне любопытствуя к этому необычному человеку.

Спустя полчаса по его рассказам выходило, что у него не только с моей женой связаны давние воспоминания, но и у нас с ним, в сущности, огромная предыстория дружбы: совместные рыбалки (на которых, признаться, я никогда не был), общие шутки, которыми мы всякий раз обмениваемся при встрече (о чём я, впрочем, тоже не мог вспомнить, при всём и меня захватившем желании как-то разделить его спонтанный душевный настрой), а уж парным молочком Никанора Никифоровича я вылечил все свои болезни, что привёз из города, или, если точней, из всех тех городов, где я мыкался, пока не обрёл тут покой.

Да и самого его поносило по свету, рассказывал Никанор Никифорович, задирая рубаху и показывая жуткий шрам на боку. «…да ладно, чего тут вспоминать!» – говорил он, и подмигивал мне, а потом кивал