Книга Охота начинается - Аяна Грей

правда. – Лукавый блеск исчез из глаз Шомари, когда пальцы Камау сжались сильнее. – Я своими глазами видел. Он отпустил смотрительницу по ту сторону стены. Она была одета как невольница. Клянусь Шестью!

Камау проследил за трясущимся пальцем Шомари и взглянул на Экона. Ярость, порожденная инстинктивной потребностью защитить младшего брата, исчезла. На ее место пришло нечто другое – потрясение.

– Экки, – прошептал он. – Это… это же неправда?

Кровь Экона превратилась в лед. До его слуха снова донесся глухой рев, но на этот раз он исходил не от огня. Казалось, его сознание распадается на миллионы частиц, которые он не способен собрать воедино под выжидающим взглядом брата. Все инстинкты велели ему соврать, но признание вырвалось у него прежде, чем он успел сдержать его:

– Это правда.

Он отдал бы все, чтобы не видеть, как исказилось лицо брата. Нет слов, чтобы это описать. Это было столкновение разочарования, отвращения и отчетливой боли, какая бывает, когда видишь, как что-то ломается – что-то, что уже никогда не станет целым. Никто из остальных воинов-йаба не осмелился заговорить, тишину нарушал лишь тихий треск последних очагов пламени.

– Ты хочешь сказать, – возмущенно произнес Бааз, – что теперь Сынам Шести можно невозбранно нарушать закон? – Он посмотрел на Камау: – Скажи мне, в какой комитет мне обратиться насчет…

– Молчать.

Все повернулись в ту сторону, откуда донесся голос – голос, который Экон, ради всех богов и богинь, предпочел бы не слышать. Мир будто замедлился, когда отец Олуфеми шел по дымящейся земле Ночного зоопарка. Его губы были напряжены, лоб угрюмо нахмурен.

– Этот юноша – не воин, – сказал он. – Но он будет наказан.

Пальцы Экона плясали, словно обладая собственной волей, лихорадочно барабаня по ноге.

Раз-два-три. Раз-два-три. Раз-два-три.

Он попытался сжать руки в кулаки, чтобы успокоить их, но на него смотрело так много людей, что это было невозможно. Кажется, прошло столетие, прежде чем отец Олуфеми остановился в паре метров напротив него. Неподвижно глядя вперед, он заговорил:

– Претендент Окоджо. – Его голос был чересчур тихим. – Вы преднамеренно допустили побег невольника, находящегося в услужении на законных основаниях, и таким образом похитили у человека долг, который причитается ему справедливо и честно. Это преступное деяние и прегрешение. Ни тому, ни другому нет места среди Сынов Шести.

Экон не отвел глаз, стоя под обжигающим взглядом отца Олуфеми, но боковым зрением заметил, как остальные воины наблюдают за ним, и их отвращение становится ощутимым в едком ночном воздухе. Среди них формировалось и вырастало единодушное, пусть пока и невысказанное решение. Пальцы Экона двигались так быстро, отбивая счет, что у него начали болеть суставы.

Раз-два-три-раз-два-три-раз-два-три.

Отец Олуфеми сложил руки в тот же момент, когда Камау отвел взгляд. Экон понял, что сейчас произойдет, за секунду до того, как святитель озвучил это.

Семнадцать слов – плохое число.

– Экон Окоджо, – тихо сказал он, – с этого момента ваше пребывание среди Сынов Шести окончено. Вы больше не претендент. Вы свободны.

Глава 7. Ритм и мелодия

Коффи наблюдала за тем, как расколотое небо бледнеет по мере того, как ночь уступает рассвету.

Несколько хрупких секунд она оставалась такой же отстраненной, как облака, подвешенной в пространстве между кошмарами и снами, где реальность не могла дотянуться до нее. Это продлилось недолго: воспоминания о прошлой ночи скоро настигли ее.

Потом она вспомнила глаза.

Они были непроницаемо черными и накрепко отпечатались в ее сознании. Она помнила ощущение, будто падает, после того как прыгнула со стены Ночного зоопарка. Помнила, как приземлилась на ноги в грязь и споткнулась. Когда она выпрямилась, она оказалась лицом к лицу с монстром – и не просто каким-то монстром.

Шетани.

Она мгновенно узнала его. В детстве она часто слышала сказки о нем, но ничто не подготовило ее к истинному облику. Существо, которое она узрела, было соткано из кошмаров – масса сырой розовой кожи, туго обтягивавшей сухожилия и кости. Она представила острые, как ножи, зубы и лохматый хвост и то, как каждый из черных изогнутых когтей вонзается в землю, когда чудовище напрягает лапы. Возможно, его привлекла суматоха пожара в Ночном зоопарке, возможно, оно явилось за чем-то еще. Она была уверена, что оно убьет ее, а потом…

– Уходи.

Слово сорвалось с губ – шепотом. И снова она ощутила это странное покалывание в ступнях, словно ее пронзила какая-то волна.

– Уходи.

Она не была уверена, почему повторила команду. Она просто почувствовала, что так нужно. И снова, вопреки разуму… Шетани подчинилось.

Она представила, как оно отступает, исчезает в ночи, и попыталась припомнить другие детали. Кто-то тут же схватил ее – парень, которого она не заметила раньше, – но через какое-то время он отпустил ее, она воспользовалась возможностью и бросилась бежать. То же самое притяжение, которое она ощутила в зоопарке, вело ее через поля лемонграсса, а высокие кирпичные стены зоопарка становились все дальше, а ей навстречу открывались окраинные трущобы Лкоссы. С каждым шагом она все лучше попадала в ритм, монотонный барабанный бой, который вел ее ноги, поднимался к ребрам, пока и сердце не начало звучать в такт.

Тум-дум. Бе-ги. Тум-дум. Впе-ред.

Это притяжение вело ее по извилистым улицам, которые воняли гнилью и протухшей едой, пока она не нашла укрытие в особенно узком переулке, заполненном старыми ящиками, за которыми можно было спрятаться. Теперь она уселась за ними, подтянув колени к подбородку.

Пошевелившись, она ощутила острую боль под ключицей – болезненное напоминание о камне, который попал в нее. Она прикусила губу, заставляя слезы отступить. Она не станет плакать, решила она – не здесь. Заплакать сейчас – значит выпустить на волю что-то, открыться потопу, который она, возможно, не сможет укротить, высвободив его однажды. Ее желудок сжался, когда она попыталась сдержать одновременно два разных вида боли, не позволяя ни одному из них пожрать ее. Через несколько секунд одна боль отступила, но вторая осталась.

Мамы больше нет.

Это осознание пришло к ней не так, как она ожидала, – оно не было глобальным и подавляющим. Скорее оно накатывалось на нее волнами, и каждая была страшнее предыдущей, нарастая, пока Коффи не потеряла способность чувствовать хоть что-либо. Они с мамой были так близки, так близки к совершенно другой жизни. Она вспомнила надежду, которую видела в глазах матери, когда та рассказала, что они скоро смогут уйти.

– Мы можем пойти куда захотим, – сказала она. – Ты и я, мы покинем это место и начнем все сначала где-нибудь еще, и мы никогда, никогда не оглянемся