Книга Распутник - Грэм Грин

На грубой роже скотника возрос;

Дыханьем смрадным низенький пузан

Равно разит — и трезв когда, и пьян.

«Монстр Спеси», Джон, граф Малгрейв[37]

Что же касается ненависти, испытываемой Малгрейвом к Рочестеру, то она пережила свой объект, и Малгрейв откликнулся на смерть соперника двойным оскорблением, заведя чуть ли не на поминках речь о «тошнотворных виршах покойного ренегата».

Вечером 22 ноября при дворе стало известно о «любезностях», которыми один граф обменялся с другим, и тут же были предприняты меры по предотвращению возможной и вроде бы неизбежной дуэли. Однако ни одного из предполагаемых дуэлянтов не удалось найти по месту жительства, да и вообще их обоих как будто след простыл. Малгрейв, как выяснилось, проводил время вместе со своим секундантом в таверне у Найтсбриджа, где они выдавали себя за приезжих, однако были опознаны трактирщиком. Малгрейв в мемуарах дает собственную версию событий следующего дня, а относительно причины ссоры пишет лишь, что ему передали, будто граф Рочестер «сказал обо мне в своей всегдашней манере нечто весьма неприятное».

Договорились о конном поединке, и Рочестер сказал секунданту Малгрейва полковнику Эстону («человеку весьма ретивому»), что его собственным секундантом будет некий Джеймс Портер. Но прибыл он к месту дуэли не с Портером, а с «каким-то странствующим кавалергардом, которого никто из нас до тех пор и в глаза не видывал. И тут мистер Эстон проявил не свойственное ему, как правило, благоразумие: увидев, как мощно вооружен и экипирован противник, тогда как у нас, кроме пары седел, ничего не было, он предложил биться в пешем строю — и это предложение было принято». Затем Рочестер отвел Малгрейва в сторонку и

…сказал мне, что он чувствует такую слабость, что вообще не может драться, не говоря уж о том, чтобы драться в пешем строю. Мой гнев на него к этому времени уже прошел, так как я успел убедиться в том, что он на самом деле не говорил облыжно приписанных ему неприятных слов, но все же я позволил себе обратить его внимание на то, какими насмешками будет встречена эта история, если мы просто разойдемся, так и не сразившись, и предложил ему поэтому — в интересах нас обоих, но прежде всего в его собственных — переменить уже принятое было решение, потому что в противоположном случае мне придется ради спасения собственной чести рассказать людям всю правду, в результате чего пострадает его честь. Он ответил, что его это не смущает.

Малгрейв — со злорадством, кое-как замаскированным под объективность, — добавляет, что эта история «полностью уничтожила его репутацию непревзойденного смельчака (чему я, к сожалению, был причиной), до той поры приравненную к его славе великого острослова; меж тем эта репутация служила ему прежде хорошую службу, выручая его во множестве случаев, подобных этому, когда обиженные им люди, знай они о тайной трусости своего обидчика, обязательно спросили бы с него со всей строгостью».

Каких-либо примеров, подтверждающих последнее из брошенных Малгрейвом вдогонку Рочестеру обвинений, до нас не дошло; напротив, известен как минимум один более поздний случай, когда уже назначенная дуэль не состоялась отнюдь не по вине Рочестера. Факты таковы: Малгрейв согласился на поединок в конном строю и прибыл на место дуэли плохо экипированным. Это позволяет заподозрить его в тайном умысле заставить Рочестера биться спешившись. Замысел Малгрейва принес ему успех, потому что драться пешим Рочестер действительно не мог, будучи на самом деле болен: туманным словом «слабость» здесь обозначен сифилис, который Рочестер при всей скромности своей тамошней жизни подцепил в Париже. Лишь за месяц до несостоявшегося поединка его лечили ртутью в «ваннах» мисс Фокар в Хаттон-Гардене.

Ссору в те дни было проще всего разрешить кровопролитием, и явно недостойное завершение событий 23 ноября оставило обе стороны конфликта без сатисфакции. Соответственно, и возненавидели они друг друга еще сильнее, что десятью годами позже прорвалось в «Эссе о сатире» Малгрейва; причем вовлечены оказались как приятельствовавший с Малгрейвом Драйден, так и друг Рочестера Сэвил, предпринявший в декабре 1674 года попытку взять поводья вражды в свои руки.

Вечером в воскресенье король ужинал у лорда-казначея, и Гарри Сэвил, будучи сильно пьян, обрушился на присутствовавшего там же лорда Малгрейва с такими нападками, что король приказал ему покинуть собрание. Тем не менее Малгрейв наутро прислал с лордом Миддлтоном вызов Сэвилу, секундантом которого стал Рочестер. Обошлось без кровопролития, однако Д. [Денби] заинтересовался происшедшим и посоветовал королю впредь не допускать Сэвила до себя.

V

Поэт и король

1

[38]

Столкновение с Малгрейвом и лживые слухи о трусливом поведении Рочестера во всей этой истории наверняка стали последней каплей, и поэт окончательно рассорился с миром. Мир презирает поэта? Вот и отлично, а сам поэт презирает мир. Ответом сочащейся злобой молве становится сочащееся злобой перо.

Несносен я; несносен буду впредь —

Не мне себя, а вам меня терпеть!

Ненависть обострила ум, пуританское наследие матери придало творчеству нравоучительный раж или, если угодно, нравоучительный кураж, а собственная жизнь подсказала ему слова — слова из кабаков и притонов Ветстоун-парка, — слова, каких до тех пор в серьезной литературе почти не слышали.

В Лондоне Стюартов с его жалкими улочками, в парламенте Стюартов с его жалкими умами поиски предмета сатиры не представляли труда. Все здесь дышало пороком, некомпетентностью и внешним уродством. С патриотическим пылом добровольца, ставшего свидетелем и участником поражения и бегства флота при Даунсе — поражения, обусловленного тем, что на кораблях был недобор экипажа, а простые матросы разве что не умирали с голоду, — Рочестер обрушился на королевских фавориток, бессовестно сосущих и деньги из казны, и жизненную энергию из монарха; прошло совсем немного времени — и поэт взялся за самого Карла:

Карл Праведный, уже Второй,

Вершитель Реставрации,

На царство призванный герой

Парламента и Нации,

С собой в согласье, с Богом в споре,

В Содоме правит и в Гоморре!

За это стихотворение — «Историю безвкусицы» — Рочестера отлучили от двора, но это была еще не самая грубая (хотя, бесспорно, и самая остроумная) антимонархическая инвектива.

Скандально нищ и все же вечно в духе,