Книга Ветхозаветная библейская критика - Антон Владимирович Карташев

нас лишь после откровений новозаветных, после «отверзения ума – разумети писания»[31] самих апостолов, передавших церкви это разумение. В Евангелии сохранились драгоценные воспоминания апостолов о предшествовавшей этому моменту их прежней естественной и ветхозаветной психологической слепоте, пока еще «их очи удерживались» (Лк 24, 16). Сам Господь учитывал эту ветхозаветную немощь и слепоту апостолов. Например, сообщает евангелист Лука: «Иисус сказал ученикам Своим: вложите вы себе в уши слова сии: Сын Человеческий будет предан в руки человеческие. Но они не поняли слова сего, и оно было закрыто от них, так что они не постигли его, а спросить Его о сем слове боялись» (9, 43–45). Следовательно, психология апостолов, людей избранных, потенциально духовно одаренных для чрезвычайного служения Божественному откровению, тем не менее остается психологией естественной, ограниченной в знании даже вещей Божественных. Точно так же и пророки и писатели книг ветхозаветных не были какими-то противоестественными монстрами в области боговедения, ясно созерцающими картины будущей евангельской истории и прямо сознательно о них повествующими и их предрекающими. Прежде всего такие противоестественные вещания были бы бесполезным и потому ненужным чудом. Все равно окружающие пророков и писателей современные им люди ничего не могли бы понять из их слов, и слова эти никого бы «не назидали», как говорит апостол Павел о невнятной глоссолалии (1 Кор 14). Пророки же, как любящие отцы, педагоги и пастыри, всеми средствами включительно до элементарных, детски наглядных, юродивых, символических действий, старались вдолбить всем, даже самым глупым или строптивым, нужные им спасительные увещания и истины.

Говорить преднамеренно загадочно и непонятно о вещах, недоступных учимому народу, значило бы издеваться над слабым естественным разумом людей. Такое представление было бы оскорбительной карикатурой на святой и праведный образ служителей и носителей ветхозаветного откровения. Нет, они говорили о вещах совершенно понятных и близких их современникам. Но они были творцы и энтузиасты. А если даже и в естественном человеческом творчестве наши таланты и гении возвышаются над обычным уровнем и, как мы образно говорим, изрекают нам иногда нечто «сверхчеловеческое», то тем более люди, водимые Духом Божиим, в минуты вдохновения и орлиного парения их религиозного сознания способны говорить нечто превышающее обычное человеческое прозрение, нечто богочеловеческое. И не столько их ясное сознание, их логический разум вмещали образы и идеи грядущего новозаветного откровения, сколько предощущало их богодухновенное пророческое «сердце» (в смысле библейской гносеологии). Их ясное сознание и логический разум не вмещали даже всей значительности того, о чем они говорили и писали. И как естественные творцы чувствуют их бессилие выразить все только чуемое и чаемое, но «несказанное», так и творцы богодухновенные лишь «сердцем» предвосхищали, что «Дух Господень» или «рука Господня» побуждали их говорить людям в том или другом случае что-то особенное, великое, всемирное. Оттого язык пророков по местам так грандиозен, громоподобен, воистину сверхчеловечен. И многое, может быть, самое изумительное и чудесное в их вещаниях для их живого ясного сознания было невместимо и недоступно, грезилось, «яко зерцалом в гадании» (1 Кор 13, 12).

Как и в человеческом творчестве, оно было бессознательно, точнее – подсознательно и сверхсознательно.

Чтобы понять это, надо предположительно представить себе: что ветхозаветные писатели пережили бы, прочитав новозаветные книги с их типологической экзегезой и наши святоотеческие и церковные комментарии к ним в том же типологическом духе? Надо допустить, что наличность ветхозаветного «покрывала» помешала бы им непосредственно узнать себя в новозаветном освещении. Но так как мистическая неодолимость ослепляющего покрывала в иудействе зависит от его мистического же противления истинному Мессии, а в самих предвестниках последнего этого допустить нельзя, то мы и верим, что Дух Божий «отверз бы им ум разумети»[32] собственные писания и они узнали бы себя в нашем разумении их, а потому и согласились бы, «образов сбытие зряще»[33], что в своем прошлом, «в законе сений и писаний»[34] они этого именно и хотели, но еще не знали, и не могли знать, что это сбудется в конкретной истории именно так, а не иначе, то есть не так, как это рисовала себе мысль древнего Израиля.

Но еще, быть может, более удивились бы они, если бы мы раскрыли пред ними ту часть деталей, изречений и просто отдельных слов, через которые они рисуются нам по местам, по слову блаженного Иеронима, «не столько пророками, сколько евангелистами». Конечно, во всем этом ветхозаветные писатели были лишь вещими сердцем, подсознательными органами Духа Божия, Который возвышал, сублимировал их естественное вдохновение и, не нарушая их личной свободы, направлял их мысли и слова в русло той внутренней связи всех явлений мира, в которой прошлое таит и чревоносит в себе будущее, а следовательно, и предзнаменует, символизирует его. А потому слова пророков, даже и помимо их воли и сознания, становятся типологическими, соответствующими типологической природе вещей в самом объективном мире.

Типологическая экзегеза лишь открывает эту онтологическую типологию мироздания, поражает наше воображение, вдвигая нас как бы в систему взаимоотражающихся зеркал. Нам понятными становятся после этого слова удивления Оригена пред особенными свойствами библейских писаний: «Я не думаю, – говорит он, – чтобы в законе и пророках была хотя одна черта, чуждая таинственного». Но эта таинственность, повторяем, не есть предумышленная, не есть виртуозная игра в загадочность, как бы укрывающая привилегированные истины от серой толпы. Это естественная ветхозаветная немощность, религиозная недозрелость, немота языка и туманность зрения. Но устремлены они к Тому, Кто Сам есть «вещей Истина», подсознательно ориентированы на раскрытие этой Истины в Новом Завете. И уже отсюда после Пятидесятницы для нас ретроспективно выявляется «Евангелие» «в законе сени и писаний» и «евангелисты» в полуслепых еще пророках. Но эти великие ветхозаветные «слепцы», то есть лишь типологические тайнозрители грядущих откровений Нового Завета, теперь уже предварили нас в небесных ликостояниях вечного Царства Христова и узрели бывшие тайны «лицом к лицу» (1 Кор 13, 12). И теперь, конечно, они «едиными устами и единым сердцем» сливаются с нами, когда мы в песнопениях нашей земной церкви восторженно сочетаем «ветхая и новая» (см. Мф 13, 52) в мистическую гармонию:

1 Догматик, гл. 5-я. – Ред.

И когда наш уже не экзегет, а просто гениальный церковный поэт, Андрей, святитель Критский, всю православно-церковную аскетику аллегорически сопоставляет с образами Ветхого Завета, то и тогда далекие от него до кричащего контраста в конкретной истории герои Ветхого Завета с высоты явленного последним Царства Христова, конечно, также вторят ему: аминь, аминь!

Так торжествующе сочетаются наши научные библейские методы с нашей