Книга Орбека. Дитя Старого Города - Юзеф Игнаций Крашевский

заплаканные глаза.

ROZDZIAŁ VII

Это старая как мир история, грустная как могила… Вспомните Клеопатру, которую невольники приносят завёрнутую тому, которого решила очаровать; Далилу и Самсона, Омфалу и Геракла, и тысячи других классических и неклассических повестей, в которых женщина клала побеждённым у своих ног заранее предупреждённого о её легкомыслии мужчину. Что говорить, когда этот мужчина ни Самсон, ни Геракл, ни Цезарь? Ибо нет ничего более слабого, чем мужчина, которому улыбнётся это счастье, что зовётся любовью, и чаще всего… Вы, наверное, видели в лесах южных стран, на стенах и руинах любовные плющи, опоясывающие стволы, покрывающие руины? Как же нежно обвиваются они на груди своих возлюбленных! Увы! Деревья сохнут в этих объятиях и стены крошатся.

А на верху зеленеет плющ, как красиво поведал Фредро.

Хотя старая это история – того плюща и тех, прошу прощения, стволов, она не менее психологически интересна.

Каждая из таких историй имеет свои новые стороны, что-то, чем от иных отличается, что добавляет к общей истории… любви.

Нам также кажется, что и в той, которую мы рассказываем, найдутся достаточно интересные отступления – хоть, может быть, не так удачно представленные, как мы желали бы.

Прогулка в Виланов, хоть Мира по поводу шамбеляница была раздражённая и гневная в душе, принесла предвиденный эффект. Раздражение делало её более живой, более смелой, более странной, а фантазия и отвага никогда красивой женщине ущерба не наносят.

С этого события она взяла повод, говоря по-стародавнему, для жалоб на Варшаву, столицу, её общество, людей, и отвращение, какое к ним показывала, всё обратилось на пользу Орбеки. Он был жителем деревни.

Люльер только раз прервала её, тихо прошептав:

– Но, жизнь моя, всё-таки если бы тебе приказали закопаться на деревне, ловя тебя на слове?..

Мира сделала вид, что не слышит.

Поздним вечером, отправив около Мокотова коней, они вернулись пешком, не спеша, в Варшаву. Орбека проводил их до дверей дома. Тут уже должны были расстаться, Люльер шла впереди на лестницу, когда хозяйка повернулась к Орбеке.

– Когда увидимся? – спросила она. – Ведь ты должен чувствовать, как я, что мы должны видиться и видиться. Значит, когда? Где?

Было это так неловко, но разве самолюбие не объяснит всегда похвальней неловкость?

– Я должен ехать во Львов? – сказал несмело Валентин.

– Во-первых, что за должен? Есть люди, созданные для дел, пусть они за нас их делают, во-вторых, если бы уж была необходимость, то ты вернёшься. Когда? Скоро?

– Но, не знаю в самом деле.

– Знаешь что, останься.

– Не знаю, – колеблясь, добавил Орбека.

– Люльер от меня убежала, а так была рада с тобой поговорить. Ты пришёлся мне по сердцу. А! Стыжусь, что это говорю, но… не принимай же этого за зло. Завтра, вечером, буду в Мнишковском Саду, приезжай, пан, ведь завтра уехать не можешь.

Так они расстались, но Орбека уже был рабом.

Простая, холодная рассудительность показывала ему эту женщину, какой она была, рисовала её, дом, окружение, общество, Люльер. Этот Иероним, этот шамбеляниц, весь тон, речь, настойчивость… нужно было быть слепым, чтобы не догадаться о прошлом, часть которого заходила на настоящее, и однако, однако, Орбека, слабый, всё себе сумел объяснить с хорошей стороны.

Славский на следующий день не пришёл к нему, так был уверен, что там со своим холодным рассуждением и советами ни на что не пригодится. Это задело Орбеку, но пошёл вечером в Сад, и до поздней ночи остался на разговоре с Мирой, которая так вела дела, что всё ближе, с чрезвычайной ловкостью приближалась к нему. Была она уже так уверена в себе и победе, что с утра этого дня, неизвестно, под каким предлогом, отказала в доме Иерониму, бедному юноше, который служил ей как пёсик и до рубашки разорился ради неё. Хотя она назвала его кузеном, чувствовала, что присутствие этого родственника будет ей мешать, раздражать, отбивать и отталкивать Орбеку.

При расставании с Иеронимом было всё, что присуще разрывам этого рода: слёзы, отговорки, гнев, примирение, ручательства в нерушимой привязанности, признания, просьбы. Иероним, который думал, что был любим, вышел из этого испытания пришибленный, измученный, потеряв интерес ко всей жизни, и в тот же день выехал их Варшавы, дольше в ней жить не в состоянии.

Площадь для нового здания была очищена, ловкая пани даже так распорядилась, чтобы иметь как можно меньше гостей, хотела полностью отдаться великому интересу – ибо был это для неё только интерес, ничего больше.

Сердце не принимало в этом ни малейшего участия, затронулось бы, может, если бы встретило трудности для борьбы, но у неё шло аж до избытка легко; если какое чувство и пробудилось в ней к Орбеке, то, пожалуй, сострадание.

В этот вечер из Сада она велела ему проводить её до дома. У лестницы он хотел с ней проститься, но шли вместе, подавал ей руку, разговор был непомерно оживлённым. На пороге та же история, в салоне просила его отдохнуть; потом почувствовала себя голодной, приказала подать ужин, приглашая на него гостя. Вино снова в нём играло некоторую, хоть второстепенную роль. А потом как-то так вязались, плыли, выплёскивались одни за другими рассказы, что, сидя рядом друг с другом, одни, вдвоём, забылись до полуночи. С балкона видна была луна и деревья, ночь была весенняя, чудесная.

Такие минуты никогда не забываются. Орбека вышел размечтавшийся, пьяный, ослабленный, так, что уже о Львове не думал, решил послать доверенное лицо, а сам поселиться в своём доме на Подвале.

На четвёртый или пятый день Мира пошла с паном Валентином, вот так, из любопытства только, посмотреть, как выглядит тот его дом, и нашла его старым, улицу неприятной, а тут как раз выдалась единственная возможность. После пана С. продавали дворец в Краковском предместье за несколько тысяч, за бесценок.

– Если бы ты его купил, я бы у тебя сразу сняла первый этаж. Представь себе, как бы приятно мне было, ты мог бы поселиться внизу, постоянно был бы ко мне близко, а я такая бедная, недотёпа, что без чьей-либо опеки никогда обойтись не могу.

Орбека смолчал, но спустя неделю дом на Подвале был продан за бесценок, а дворец куплен достаточно дорого; прекрасная пани хлопнула в ладоши, узнав об этом, хотела сразу въехать, но новый владелец просил повременить. Камсетшер обновил и украсил для неё первый этаж, послали за мраморным камином в Италию, за обоями – в Париж, за мебелью – в Вену.

Орбека сразу устыдился своей слабости, но