Книга Фарфор - Юрий Каракур

– Клязьма на юге, – напрягается Тоня, поднимает наш посёлок вертикально и примеривается: падает поссовет, обелиск жертвам и героям летит, труба валится с котельной, но река точно ложится южнее.

Тамара молчит, тикает, сдерживаясь из последних сил, и наконец взрывается:

– Да сроду не было Клязьмы на юге!

– А где же она? – удивляется Тоня.

– Давно ли тут живёшь-то?

– Ну и где же Клязьма? – защищается Тоня.

– Господи, да какое на юге, ты совсем уже.

– Ну а где же?

– Да что она тебе далась, эта Клязьма? Домой как идти?

– Если Клязьма на юге, то нам на север.

– Какой на юге, Тоня!

– Ну а где?

– В пизде!

Тоня растерялась, но быстро пришла в себя и обиделась. Пошла сама, не хотите – не идите за мной, но там же где-то должно же быть что-то, то, то, же, же. Тамара зло посмотрела ей вслед, громко сказала: «Вот блядь!» и пошла за Тоней, дурой, идиоткой, которая не знает леса и завела. Я шёл за ними, сначала только под ноги смотрел, скрип-скрип, а потом решился взглянуть перед собой: у Тони спина отвернувшаяся, обиженная, а у Тамары нервные, возмущённые плечи, и голова надменная, чуть-чуть, блядь, назад.

– Вот ядрёные пассатижи! – говорю я и жду, что Тамара ответит мне весело, но Тамара молчит и не оборачивается. Я смотрю на Тамару, и тоненькое лезвие надрезает меня, и пока не проступила кровь, но вот-вот. Наша с Тамарой сквернословная дружба перестаёт действовать и даже хуже: Тамара злится. Лес встаёт в полный рост вокруг меня и теперь – наконец – надавливает холодной палкой в живот, называет меня по фамилии (ну что, Каракур, допрыгался?), и из лесу вышел хорошо знакомый мне демон: двое взрослых поругались и теперь не разговаривают со мной.

Идём снова долго. По ощущению – час, пи-пи-пиии. Тамара с трудом несёт своё злое сердце: дура Тоня, дура, идиотка, как могли потеряться, – такое проталкивает она по сосудам, дура, дура, дрянь, завела. Тамара, старая, седая, развязавшийся узел, устала совсем, идёт без пружины, а ведь она – ловкая, цепкая героиня мифов, бегала перед комбайном и успевала на бегу рвать кукурузу, громко, по-разбойничьи свистела, браконьерски ловила рыбу – и вот она идёт тяжело, еле-еле, и как будто через стёклышко – вдруг – проступает Тамарина мама, и Тамара даже противится ей сперва, нет, нет, это мешает злиться, но потом всё-таки мама показывается через банку, через пакетик, и безо всякой истории, а просто мелькнула, и даже лицо не живое, а с какой-то фотографии, но Тамара цепляется за неё: мамочка, покажи мне дорогу, мамочка. Это похоже на примету, на старинную мудрость, чтобы мама так вот, из другого мира, показала дорогу, и Тамара просит, от надежды лицо морщится, как сухой гриб.

А Тоне жарко. Тамарин горячий злой взгляд покалывает поясницу: в пизде, в пизде – как будто она виновата (или виновата?). Сегодня Тоня могла пойти в сад и обработать крыжовник, и проверить капусту, нет ли гусениц, и она выбрала бы середину дня и постелила бы под грушей пальто прохладой подкладки вверх, и легла бы, и листала бы газету против солнца про Аллу Пугачёву, и никто не видел бы её, и только около трёх часов мимо прошёл бы долгий тяжёлый поезд с товарами, и она лежала бы, и удары колёс проходили бы через неё, и потряхивали бы Аллу Пугачёву, но она лежала бы, как лужа, как озеро, как большая мягкая женщина под богом: две груди, живот, полные ноги, ситец, кепочка с вишнями. Но Тоня зачем-то в лесу закидана ветками, спрятана от бога, и никто не разглядит её здесь, и чёрные ягоды тянут руки, и тяжелеет в Тоне её сын, его красное лицо, и как она нашла на кухне бутылки, и как говорили про него, и Тоня с трудом несёт это через ветки, а это всё тяжелее и нужно перехватывать уставшими руками, как про него сказали, что он еле шёл и ведь днём, и она на плечи кладёт и на плечах несёт его жизнь и куда, куда? где выход? лес заплетён, завязан, на юге ли Клязьма? Господь Бог впереди, а Тоня, рабыня в тренировочных, позади.

И тут лес вдруг выплюнул нас: мы выпали, а перед нами тропинка, пунктирная, узенькая, как всякое счастье, но всё-таки определённая тропинка (это мамочка? это Господь?), которая быстро, по-деловому бежит, поднимает мир на ноги, ставит упавшие дома, трубы, дом культуры – по местам. Мы смотрим удивленные: ааа, ну да, вот оно как. Тоня рада и улыбается, слегка скрывая радость от Тамары, слава богу, даже блины в мыслях появляются. Тамара рада ужасно и не скрывает, мамочка (она!) вывела, и ей так приятно держать тяжёлую корзину и спасти чернику из леса. А я вижу, как Тоня с Тамарой расцвели и смягчились, добрые, приветливые попы, всё прошло, как хорошо.

Мы поворачиваем направо: да, железная дорога должна быть там, потому что с тропинки к чернике мы поворачивали налево. Мы идём весёлым спасшимся гуськом. Лес скачет с обеих сторон, чёрный, бодрый, но он – за решёткой, и нам безопасно, мы забываем о нём. Зашевелился разговор между Тоней и Тамарой: Тамара кидает Тоне слова в спину, но Тоня отвечает великодушно и даже с готовностью, в конце концов бог с ней, с пиздой, есть ведь эта общая радость спасения, поэтому она будет отвечать. Они перекидываются чем-то мелким, хозяйственным вроде банок, крышек, рецептов, потом потяжелее – Чубайсом, внезапно появляется Римма из шестого дома, которую сократили ну как косой, а дочка из Канады присылает ей двести долларов каждый месяц, и Римма ходит подкрашенная, и Тамара как-то тут глядит, а у Риммы вон пальто появилось новое, и шапку обновила, помнишь, у неё была такая белая песцовая (и Тоня – помнит), что и говорить, там-то люди живут, не то что у нас – хоть подохните (что-то сорвалось в лесу и сильно запищало, но нам – не страшно), хоть подохните. Придумали ещё эти ваучеры, говорили всё: дают – бери, на них можно купить «Волгу». И не хочется про это даже думать, и поэтому повременим, потянем абзац, уж лучше про ваучеры: ими вон только можно жопу вытереть, так Любкин муж и вытер жопу ваучером и сжёг, ну пьяный, конечно. И мы хохочем, мы снова подружились, пусть там и пищит от боли и страха белая, может быть, птица, а нам уютно, надёжно, развалили страну, но мы вот несём чернику, и слава богу.

Но придётся всё-таки сказать: что-то треснуло, лопнули ниточки, и поехал шов – должны бы уже выйти в поле. Тоня бросает разговор, отвечает невпопад, всматривается вперёд: деревья часто и густо, тропинка крутит воронку – левее, правее, левее. И Тоня нехотя, ведь мы, кажется, спаслись уже, начинает сомневаться: почему мы доверились этой извилистой хитрой тропинке? почему свернули направо? И будто догадавшись о чём-то страшном (господи, чужой ведь ребёнок с нею), Тоня посмотрела по сторонам и сразу же как-то устала. Это всё ещё он, он никуда не делся, не отступил, не сбежал, смешанный, вечерний лес, зоркий и равнодушный. Оказалось, что это она, Тоня, шестидесяти семи лет, это она в клетке, в плену, и какой-то сильный большой зверь разглядывает её из темноты. Тоня испугалась, внутри холодная рука сжала Тоню: непонятно, куда теперь, и наверняка не успеть до сумерек, и Тамара будет кричать, и по темноте нужно будет идти со злой этой чёрной Тамарой, и дома парализованный, крепкий муж ждёт её, и когда она вернётся, муж будет мычать, и она поймёт только кое-что, и он начнёт злиться, споткнётся о стул, и ей страшно представить, что в этом узле, в этих изогнутых остатках запрятан тот давний Коля, который когда-то ездил на мотоцикле, и фотографии остались, где он на реке, и совсем страшно представить, что он тоже помнит это всё, и быстрее бы его хромота стихла в соседней комнате, быстрее бы он уснул, и затих бы, и успокоился бы уже, и тут в лесу снова заныло, осуждая Тоню, и Тоня стала просить прощения, прости Господи, Иисусе Христе, пусть подольше, ну куда же, куда же?