Книга Смерть в Византии - Юлия Кристева

Вам нужен мой адрес? Я живу в лимонной герани, земля вокруг которой вчера была влажной, а сегодня уже сухая, я ее поливаю и сама же купаюсь в этой ласковой воде, и пью ее, сидя на каменистой горке среди пышных кустиков, и мну крошечные лиловые цветочки, такие робкие в потоках бушующего солнца. А потом растворяюсь в пахнущем свежестью живом воздухе, преграждающем путь тяжелым ароматам и прогоняющем комаров, которым не по нраву и дух водорослей, доносимый сюда предгрозовым ветром из-за невысокой каменной кладки стены, под конец же наполняю рот изысканнейшим вареньем из сливы ренклод, в которое моя бабушка добавляла мясистые листья лимонной герани для придания ему особого запаха, так навсегда и осевшего в запасниках памяти.

Я — владелица земель, протянувшихся вдоль океана, а эти волокнистые цветы, цепляющиеся за земную кору, покрывающую древний вулкан, — не более, чем мое временное убежище, некий порог. Я цепляюсь за них, как пчела или жадная пьяная муха — мимолетная любительница пахучей пыльцы, облетающей с безымянных цветов. Герань не выпустит меня, я знаю, в ней упрямство тех, кто держится корнями, но сегодня мне не до них, меня переполняет чувство принадлежности к странствующей братии. По-настоящему дома я ощущаю себя только в самолете, вдали от всяческих креп, в окружении незнакомцев, там, где нет границ, где такая высота, что пространство уже не может принадлежать кому бы то ни было.

Я из породы степных всадников, кочевников пустыни, скитальцев, а у них и нет вовсе никакой породы. Стоит мне приземлиться, а моей ноге коснуться земли, а моим ушам заслышать более или менее понятную человеческую речь, а моим глазам встретиться с глазами, признающими меня, как я воображаю, что меня здесь уже нет, я в другом месте.

И вовсе не погружаюсь я в какие-то глубины, потому как глубин все равно не достичь, они ускользают, уходят еще дальше, а пребываю где-то между глубинами и поверхностью, затаиваюсь в некоей нише, где царит моя особость. Мне предлагают на выбор несколько языков, у меня же самой ни одного. Я не изъясняюсь ни словами, ни фразами, как делают другие, те, что пользуются родным языком, хотя мне сподручнее играть ритмом и видениями на французском, поскольку это язык моего сына, язык, с некоторых пор ставший детским и для меня, хотя я и подхожу к нему вдумчиво, осторожно, поскольку мой сын долго оставался немым, а долго молчавшие и вдруг заговорившие люди — вроде устриц, которых принимали за камни.

Более или менее, чем слова и фразы, для меня важна подноготная языка, я чувствую ее во рту, в кончиках пальцев, когда пишу свои репортажи о Санта-Барбаре или иных местах. Те читатели, что с рождения владеют этим языком, ощущают присущий мне способ выражения мыслей как заимствованный, холодный, отстраненный. «Вы слишком далеко заходите, дорогая Стефани», — брюзжит мой шеф, счастливчик, которому ведомы границы. Я же не нахожу подлинного забвения в сочных выжимках словесной шелухи, как это свойственно коренным жителям. Постоянно сдерживаемая гласными, согласными и слогами, я иду навстречу ускользающему маячку, что брезжит под корой значений и настроений, злого и доброго умыслов, текучей, постоянно обновляемой реки, в которую пресловутому мудрецу уж точно не ступить дважды. Нет, вплоть до самых своих победных и безумных мечтаний я не воспринимаю себя как существо досократовой эпохи. Я всего лишь византийка, если мне позволено употребить настоящее время. Но что такое быть византийкой?

Я чужестранка, родом из Византии, страны, которая никогда не существовала вне реальности, разве что в моей женской душе. После Греции, впервые в мире и лучше кого бы то ни было вместо богов или Бога восславившей Прекрасное и Доброе в своих великолепных храмах, Византия не переставала давать отпор варварам, поглощая их и делая плодными, но была распята — верно, оттого, что ее отличало стремление к какой-то особой замысловатости, так никогда, я думаю, и недостигнутой. Ну, вы меня понимаете? Всегдашние отвлеченные дебаты по поводу пола ангелов — это Византия. Иконоборчество и освященные лики иконопочитателей, без которых миру никогда бы не узнать телевидения, Ги Дебора, «Лофт-стори»[40]и в той или иной степени виртуального Бен Ладена на канате Аль-Джазира, — это тоже Византия. Первая религиозная война Старого континента — легендарные крестовые походы, ныне вдохновляющие президента Буша, с их вандализмом и разворовыванием сокровищ, неудавшимися (уже!) попытками объединения Европы и глобализации за пределами Европы, да-да, «глобализации», поскольку крестоносцы дошли туда, где Европа уже кончилась, до Гроба Господня, находящегося в руках нечестивцев, — все это и тогда, и сегодня проходит через Византию. С этой точки зрения, и лично для меня Византия — это Европа с тем, что есть в ней самого ценного, утонченного и болезненного, чему завидуют другие и с чем ей самой трудно дальше справляться, если только… как знать, но тогда все заполонит Санта-Барбара.

Вам хочется увидеть Санта-Барбару на карте? Невозможно. Как локализовать столь планетарное явление? Санта-Барбара есть и в Париже, и в Нью-Йорке, и в Москве, и в Софии, и в Лондоне, и в Пловдиве, и в самой Санта-Барбаре, повсюду, говорю вам, там, где пытаются выжить чужестранцы вроде нас с вами, бродяги, утратившие собственную аутентичность, ищущие непонятную истину, противостоящие денежным мафиям и легкой жизни в этом всеохватном триллере, который является зрелищем, все еще называемым — но до коих же пор? — «обществом». Что это за зрелище? Выставление напоказ интимных сторон жизни, продажа с молотка ценностей, убийство любви. А также полицейские бригады, которые если сами и не состоят из вырожденцев, то, как все остальные, пытаются определить, «откуда берется тяга…», та самая, которая знакома и детям, с колыбели испорченным видео, — тяга к смерти. Зрелище хоть тем хорошо, что оно состоит из сцен, кулис, экранов, сюрпризов, пусть и редких, но где взять иные? Порой журналисты, при условии, что они умеют выходить из игры, пытаются расшифровать, что происходит, как функционирует мир и какой в этом смысл. Как раз из среды журналистов, а еще детей и некоторых детективов и набираются лучшие из византийцев, противостоящих санта-барбарцам, то бишь варварам.

Оглядитесь вокруг: каннибалы плодятся, монстры поджигают с помощью свечки сиделок и поджаривают мертвых детей, покачнувшееся человечество утратило даже смысл понятия «преступление»; «всё дозволено», дорогой Федор Михайлович, но «ничего не запрещено», восхитительный Лакан, это я вам говорю, «ваш специальный корреспондент». Ибо если не я либо кто-то мне подобный — кто сделает это без снисхождения к «неблагополучным» предместьям, не отдавая их на растерзание скинхедам? Я лелею слабую надежду на то, что именно из тех людей, которые там или здесь лишь проездом, из этих ранимых византийцев, мимолетных современных крестоносцев произрастет пусть не само будущее, но хотя бы постановка вопроса о нем. Ставить вопросы, извлекать на свет Божий византийские проблемы — чем же еще заниматься в то время, как коренные жители прогибаются, приспосабливаясь к примитивным корпоративным, эгоистическим и мачистским требованиям французских, русских, американских, цыганских, палестинских, феминистских, католических, мусульманских, еврейских, корейских (нужное подчеркнуть, дополнить по своему усмотрению) заводил, а взбешенные эмигранты, не поддающиеся ассимиляции, взрывают себя от унижения в ожидании того, когда можно будет выпотрошить ваши билдинги, разорить ваши банки, раздавить вас самих и подпалить ваши резиденции! До тех пор, конечно, пока «восьмерке» не удалось привести все страны к благоденствию…