Книга Одесская сага. Ноев ковчег - Юлия Артюхович (Верба)
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что не пойдешь? А с детьми этих заполошных кто сидеть будет? Дети-то в чем виноваты? Да и поверь – меня не тронут. Ни те, ни другие.
Фира ошиблась на пару месяцев. В тот день фабрика кипела и бурлила, но из этого котла недовольство дальше лица завпроизводством не выплеснулось.
А началось все с массового увольнения. Местные работницы – ткачихи, гладильщицы, возчики – знали себе цену и отличались особой активностью. Поэтому, когда завотделением огласил очередной пересмотр норм и расценок в сторону снижения зарплат на 15 %, бабы подняли крик: – Что, совсем с ума сошли? Крестьян ограбили, теперь за нас взялись? Мы так скоро подохнем с голоду А вам лишь бы жопу на мягком стуле греть!
– Это кто там выступает?
– Слышь, ты, коммунист, недолго тебе царствовать, мы вас привели – мы вас и прогоним!
– Долой коммунистов! – гаркнул кто-то сзади.
Начальник побагровел:
– Не желаете работать – валите! На ваше место другие найдутся.
– Да не вопрос, начальник! Сам вкалывай!
И все бабы уволились массово и одномоментно.
Уход возчиков сразу вызвал большую загрузку ткацкого и других отделений. Ну а местный котяра – табельщик-антисоветчик, кстати, бывший владелец ватной фабрики, начал агитацию: – А давайте все уйдем? Враз и пайки найдутся, и деньги, и уважение.
«Джутарка» бурлила, выплевывая лозунги один опаснее другого: «Жрать не даете, а работу требуете!», «Все вы, коммуняки, виноваты!» Последней каплей стала замена мяса в пайке на 600 грамм муки.
Этот голодный бунт не освещала ни одна одесская газета. Оно осталось только в устном народном творчестве да в пухлых отчетах ГПУ.
Собрание на триста пятьдесят человек было сорвано – докладчика прервали криками: «Деньги давай! Кооперацию верните! Сами свою солонину с крысами жрите! Масло где?!»
23 июля 1930 года в 18:00 забастовал ткацкий цех джутовой фабрики. Ткачихи подняли на забастовку работниц других цехов и организовали стихийный митинг. Больше полутысячи разъяренных женщин решили: первое – во всем виноваты коммунисты, второе – кто виноват, пусть немедленно решит продовольственную проблему. Заседали и заводились до утра. Фира слышала крики, ругань, но из детского сада не выходила. И воспитателей не выпускала.
– А ну сидеть, рэволюционерки! Вас звали? Вам за детьми смотреть велено. Вот и смотрите. Нечего шастать по ночи!
В семь часов утра ткачихи ворвались в цеха и начали крушить ткацкие станки, резать основы, пытаясь остановить фабрику. Молодые ткачихи при этом с удовольствием избили ударниц – «партиек и комсомолок», прикормленных властью, которые пытались помешать уничтожению фабричного оборудования. Окрыленные успехами, решили пойти демонстрацией в город и поднять братьев и сестер с других предприятий.
– До горсовета дойдем, – а там все очереди хлебные к нам присоединятся!
Требования к местной власти сформулировали очень доступно: не вывозить продукты за кордон, вернуть сосланных в Сибирь кулаков, отменить большие вычеты из зарплат и… запретить администрации грубое отношение к работницам.
Около тысячи женщин вышли на Мельницкую, но они не дошли даже до Балковской… Чекисты и милиция оцепили периметр.
Чрезвычайное положение. От всех стукачей из порта, с судоремонтного завода, «Январки», завода Хворостина шли тревожные вести – везде агитация, везде призывы поддержать «сестер-джутовок», на стенах призывы к забастовке…
Ксеня металась по галерее:
– Мама пропала! Вторые сутки нет! На джутовой бунт, а она там! Туда вся милиция города поехала. Что делать! Нюся, Нюсечка, я пошла маму искать, если разминемся, скажешь, что я к вечеру буду?
Нюся помрачнела:
– Дома сиди! Мы сами с Ривкой сходим.
Их завернули через два квартала:
– Куда пошли? Домой валите и не рыпайтесь.
– Мы не бастовать! Мы за советскую власть, – волновалась Нюся. – У нас там подруга на «Джутарке». Мы переживаем.
– Если подруга умная – переживать нечего. Домой пошли! Быстро!
Дома уже был Котька. Он успокаивал Ксюшу:
– Не ходи никуда! Мама в яслях. Там дети. Детей не тронут. Она с ними. Не бойся. Я чувствую, с ней все хорошо.
К вечеру разбушевавшихся баб загнали обратно на территорию фабрики.
А Ривка, рыдая, вызвала Нюсю к конюшне:
– Ой, горе… Горе… Гедаля вернулся с порта. Мужики говорят, ГПУ «Джутарку» расстреливает! Уже двадцать машин с убитыми вывезли…
– Ирка… Да как же ж… Ирочка… Что ж делать? – всхлипнула Нюся.
– Что делать? Снимать штаны и бегать! – раздалось за спиной.
– А шоб ты была здорова! – развернулась Нюся. У нее за спиной стояла живая, здоровая и сильно заморенная Фира.
– Что вы сплетни слушаете! Никого не убили. Ну пока по крайней мере. Загнали этих дур обратно, покрутили самых борзых, остальных шуганули в цех – прибирать, что наломали. Торгуются теперь. Всё. Я – спать. Сил никаких не осталось.
Руководство фабрики пообещало рассмотреть все требования работниц на специальной «общефабричной конференции». Делегатами пошли все зачинщицы бунта (еще не зная о своем увольнении), разговор о рабочем снабжении в присутствии старших товарищей из ГПУ прошел на удивление мирно и конструктивно. Антисоветчицы отметили «нечуткость партийного и профсоюзного актива к первым вспышкам забастовки». Со своей стороны бунтарки публично покаялись: «Просьба не называть нас забастовщиками и волынщиками. Мы в этом не виноваты. Нас к этому побудило нечуткое отношение, плохое руководство и голод. Аппарат ЦРК (центральной ревизионной комиссии Одессы) засорен чуждым элементом, срывающим снабжение рабочих».
После показательных увольнений и арестов остальные вернулись к работе. И если с бабами джутовой обошлись неожиданно мягко, то с другими недовольными все было быстрее, прозаичнее и жестче – начиная с крестьян ближайшего села Дальник, которые на подводах выехали в Одессу на помощь «джутовкам», но были «изъяты» чекистами еще на границе города. На заводах начали массово исчезать зачинщики и активисты.
Фира как ни в чем не бывало вернулась на следующую смену в ясельную группу. На все вопросы вежливого молодого НКВДиста отвечала скупо и односложно:
– А мне дело до их разборок? Я к детям и горшкам приставлена. Вопросы по детям ко мне есть? По влажной уборке? По ведрам? Ну и все. Ежели чего про понос рассказать или как простыни отстирать – то я доложу по всей форме. Могу письменно.
Ну, кухня кухней, а в остальном Женька не собиралась уступать.
С домашними заботами она более-менее справлялась, да и зима в селе – это долгие темные бесконечные вечера, которые начинались с обеда, – и готовить научишься, и крючком вязать, и вышивку припомнишь от тоски.
