Книга Вера, Надежда, Виктория - Иосиф Гольман

– Бабуль, а ты бы хотела что-нибудь изменить в своей жизни? – задала я заранее подготовленный вопрос. – Что бы ты, случись это во второй раз, сделала не так, по-другому?

На мой вопрос Бабуля ответила подумав, что для нее обычно. И – ответила положительно, чем очень меня удивила. Мне почему-то казалось, что моей Бабуле просто нечего менять в ее стерильной и четко спрограммированной жизни. Каждую свою секунду она прожила с профессиональным кайфом, недаром старые пациенты до сих пор пытаются привезти к ней своих детей и внуков.

Кстати, и наша идея с переквалификацией Бабули в фониатра тоже оказалась плодотворной. Желающих выявилось столько, что пришлось волюнтаристски ограничивать круг счастливчиков.

– Да, в одном случае я бы точно сделала по-другому, – сказала она.

Я попросила рассказать. И, наверное, опять напрасно. Потому что теперь эти образы вряд ли меня оставят. Не зря Береславский говорит, что все сказанное – материально.

История, как я поняла, произошла уже в Москве, сразу после Бабулиного возвращения. В огромном городе с лучшей на тот момент медициной в стране.

И пациент – точнее, отец пациента – был вовсе не простой человек и мог бы в этой стране рассчитывать на максимальное внимание.

Но случилось то, что случилось.

В изложении Бабули это звучало примерно так.

Она дежурила по поликлинике. Дежурство с правом сна. Благо диван в кабинете большой, а Вера Ивановна маленькая. Спалось хорошо. Днем очень устала. А тут – ночь, все тихо. Никто не вызывает.

Дождь на улице так хлестал по окнам, что его шум мешал второму дежуранту, медсестре, слушать радио. Телевизоров тогда еще не было, по крайней мере в широком распространении.

Бабуле не мешало ничего. Наоборот, шум дождя только больше убаюкивал.

И вдруг – звонок с первого этажа. Ребенок с затруднением дыхания.

Вера Ивановна мгновенно сунула ноги в туфли и бросилась вниз.

Там, в длинном сером плаще и шляпе, стоял мужчина. С него на кафельный пол стекали струйки воды.

На руках у него лежал ребенок. Мальчик. Лет трех-четырех.

Мужчина развернул одеяло, и Вера Ивановна – во второй раз в жизни – пожалела о том, что выбрала эту профессию.

Ребенок агонизировал.

Трудности с дыханием начались, видимо, давно. Сейчас это наверняка было полное перекрытие гортани. Лицо посинело, он еще беспорядочно шевелился, но медики понимали, что это конец.

Теоретически можно было попробовать трахеотомию.

Всем студентам на лекциях рассказывают счастливые истории про то, как хирург чуть ли не подручным инструментом вскрывает отекшую гортань, пускает в легкие воздух и спасает человека.

Только не в этом случае. Потому что девяносто девять процентов из ста: этому малышу не помогло бы уже ничего. Фактически он уже умер.

Что и пришлось диагностировать Бабуле и тут же подъехавшему военврачу с большими звездами на погонах – его вызвал водитель несчастного отца.

Оказалось, что мужчина – академик из оборонки. Занятый по горло работой, женился поздно. Зато по любви. На совсем молодой женщине.

А дальше – неизвестно за какую вину – при родах умерла жена. А теперь вот – единственный сын.

Бабуля стояла перед академиком и не знала, куда себя деть.

Тот ее не винил. Он уже внешне справился, убрав неизбывную беду в глубь себя.

А вот Бабуля, как теперь выясняется, себя винила.

– Ты что, всерьез считаешь, что мальчика можно было спасти? – спросила я, чтобы разом разрубить гордиев узел.

– Вряд ли, – покачала головой Бабуля. И вдруг, неожиданно: – Но я обязана была попробовать.

– Почему же не попробовала?

– Испугалась. Ребенок почти наверняка бы умер. Прямо под скальпелем. А меня почти наверняка бы посадили. И времечко как раз было подходящее. Слышала про врачей-вредителей? А тут – сын академика-оборонщика. К тому же за мной уже числился неприятный эпизод.

…Господи, сколько ж умных людей советовали не рыться в старых шкафах! Ведь в них всегда спрятаны старые скелеты. Но теперь следовало идти до конца.

– Какой такой на тебе мог быть эпизод? – спросила я. – Ты же самая фанатичная фанатичка медицины!

– Моя медсестра перепутала концентрацию инсулина – тогда им лечили и воспалительные процессы. Ввела больному восьмикратную дозу. Когда я прибежала, больной был близок к коме. Бледный весь, профузный пот по всему телу. Дрожь. Гипогликемия, вызванная инъекцией. Я едва спасла человека. А в моем личном деле появилась соответствующая запись.

– А почему ты должна отвечать за ошибку сестры?

– В то время все отвечали за всё, – криво усмехнулась Вера Ивановна.

Мы некоторое время помолчали.

– Бабуль, – сказала я наконец. – Если б ты хоть чуть-чуть верила в спасение ребенка, ты бы прооперировала его, невзирая ни на какую тюрьму. Что, я тебя не знаю, что ли?

– Ты меня спросила – я тебе ответила, – глухо сказала моя железная Вера Ивановна. Точнее, как я думала раньше – железная Вера Ивановна.

Писать дальше мне что-то расхотелось, да и Бабуля уже устала.

Весьма кстати прозвучал звонок в нашу дверь.

Я побежала открывать. О чудо! – передо мной стоял Ефим Аркадьевич Береславский. Собственной персоной.

– Надежда Владимировна дома? – осведомился он.

– Да вроде, – сказала я.

Ну, мамуля! А меня предупредить о визите такого специального гостя нельзя было?

А вот и Надежда Владимировна.

– Заходите, Ефим Аркадьевич.

Собственно, чего я удивляюсь, сама же их и познакомила.

Они устроились в мамином кабинете, даже не пригласив меня.

Мне это не понравилось: дела Надежды Владимировны интересовали меня не меньше, чем мои собственные. Точнее, это и были мои собственные дела.

А потому следовало попытаться войти в число действующих лиц. Даже если меня не приглашали.

Я решила коварно использовать с этой целью Бабулю. Приготовив четыре чашки чаю, я поставила их на поднос и, сопровождаемая верной Верой Ивановной, без стука вошла в кабинет. Не выгонят же они пожилого человека!

Мама с Береславским сидели в креслах вокруг журнального столика. Я поставила на столик поднос, подтащила к нему два пуфика, и мы с Бабулей нагло уселись рядом.

– Вот такие у меня родственнички, – усмехнулась Надежда Владимировна. – Никакого интима.

Впрочем, Ефим Аркадьевич от отсутствия интима в данный момент не страдал. Страдал он от соплей. Причем от такого их количества, что у него кончался уже четвертый бумажный платок. И меня искренне интересовало, что он будет делать, когда кончится вся пачка.