Книга Знакомство по объявлению - Мари-Элен Лафон

Анетта ничего не забыла; даже здесь, во Фридьере, кошмарный осадок продолжал свое брожение в ее душе. Она чуяла его глухие всплески и мерзкое хлюпанье, когда ночью, внезапно открыв глаза рядом со спящим беспробудным сном Полем, пыталась усмирить оглушительное биение сердца, молясь, чтобы он не проснулся, ничего не почувствовал, ни о чем не узнал и не догадался. Давнее тело, вдруг очнувшись в сонном забвении, судорожно сжималось и дергалось, как в лучшие дни прежней жизни, той жизни, что осталась там, на севере, брошенной ради новой, другой, начатой далеко-далеко, как можно дальше от предыдущей.

Анетта нашла работу. Уже на второе лето. Поль еще в Невере объяснил ей, насколько трудно женам крестьян, даже местным уроженкам, найти хоть какой-то приработок за пределами фермы. Видимо, времена менялись: еще несколько лет назад считалось позором для семьи, если жена землевладельца или фермера пытается подыскать себе место; труд за зарплату оставался уделом женщин, которых вынуждала «прислуживать другим» особенно горькая судьба: неудачный брак или неожиданно свалившееся тяжкое несчастье. Пережитки этих представлений еще не исчезли окончательно, хотя возросшее экономическое давление упорно их вытесняло и все чаще приходилось слышать, что такая-то нанялась приходящей домработницей, другая устроилась на полставки в дом престарелых, а третья договорилась, что четыре дня в неделю будет помогать в школьной столовой; многие мечтали, чтобы их замужняя дочь, или невестка, или племянница подыскала себе подобное местечко в соседней коммуне, прекрасно понимая, что на простое везение тут рассчитывать не приходится, а значит, надо подключать к поискам всех знакомых и терпеливо ждать, пока что-нибудь не подвернется. Любой диплом — сиделки, например, не говоря уже о медсестре, социальном работнике или, страшно подумать, учительнице начальных классов — превращался в неоспоримый козырь, а его обладательница становилась завидной партией и лакомым кусочком в глазах молодых парней, решивших продолжать дедовское дело и не желавших дезертировать в город.

Анетта не могла конкурировать с местными жительницами: как человеку пришлому ей никто не доверил бы помощь по хозяйству, а уход за стариками взяла в свои руки Николь, не намеренная никому уступать ни пяди завоеванной территории; перспектива трудоустройства этой скромной, робкой, незаметной женщины выглядела безнадежной. Об Анетте и ее сыне, мальчике с польской фамилией, особо не судачили, потому что по прошествии почти двух лет сказать о них было нечего; для сплетен нужна пища, а единственная, кто располагал достоверной информацией, — Николь — даже при своей обычной болтливости предпочитала на эту тему не распространяться и держала рот на замке.

Анетта с Полем обсуждали вопрос подработки, когда по вечерам, вынув из буфета бумаги, составляли бухгалтерский или налоговый отчет. Доходы фермы не увеличились, а их все-таки стало трое. Приходилось считать каждый грош, и они считали; экономили, как могли, на электричестве, телефоне, бензине, отоплении, питании. Одежду приобретали по каталогам, пользуясь скидками. Анетта знала, что у матери есть специальная копилка, предназначенная для Эрика: ее открывали накануне 1 сентября, чтобы купить все, что нужно для школы. Ее собственные потребности — парикмахерская, например, или теплая куртка на зиму — могли и подождать.

За продуктами Анетта стала ездить в небольшой супермаркет в Конда, раз в неделю, в середине дня, когда было поменьше народу и никто не мешал ей со списком в руке обойти все отделы, спокойно подумать, сравнить цены, прикинуть расходы и отложить то, без чего можно обойтись. Там же, в Конда, Анетта познакомилась с Евой — одной из трех кассирш, одновременно исполнявшей обязанности то ли управляющего, то ли директора. Сказать точнее Анетта затруднялась — больно мал был магазинчик. Там, на севере, она сама девять лет, правда с перерывами, просидела за кассой в разных магазинах, но никогда не видела ничего похожего на крошечный серо-бежевый ангар, притиснутый к обочине шоссе на въезде в Конда — то ли крупный поселок, то ли маленький городок: опять-таки Анетта не знала, как правильно его назвать.

Еве было двадцать девять лет — на десять лет меньше, чем ей, подумала Анетта, когда после первой зимы, в один из пасмурных, но теплых апрельских дней, застала в пустом магазине всех трех кассирш — Еву, Мартину и пожилую горластую Монику — за кофе с шоколадным тортом, в середину которого была воткнута единственная желтая свечка. Двадцать девять лет, а сегодня 29 апреля, возвестила говорливая Моника, вздохнув: «Эх, молодость!» — и добавила, что ей ровно вдвое больше, а красавице Мартине — тридцать три, возраст Христа, после чего отрезала и протянула ошеломленной Анетте огромный кусок торта, оказавшегося настоящим шедевром кондитерского искусства, испеченным лично Евой, — он буквально таял во рту, — а заодно изложила постоянной клиентке всю родословную именинницы. Все три кассирши прекрасно знали, кто такая Анетта, откуда она приехала, где и с кем жила; знали, что ее единственный сын ходит в коллеж, и понимали, что ей, должно быть, нелегко во Фридьере, где каждый день приходится нос к носу сталкиваться с Николь и двумя старыми дядьками.

Моника трещала не закрывая рта; может, они с Евой родственницы, предположила она: у Эрика фамилия почти такая же, как у матери Евы, разница всего в одну букву, хотя поди разберись, в этих польских фамилиях сам черт ногу сломит. Странно, но неожиданное прикосновение к больному месту — рана еще не затянулась и продолжала гноиться — не испугало Анетту; она сама удивилась вниманию, с каким слушала подробные объяснения Моники. Тут вступила хохотушка Ева, поведавшая одиссею своей матушки, как, впрочем, и собственную, а под конец сказала, что, хоть она и родилась в Кракове, о Польше ничего не знает, вот подрастут мальчишки, надо будет их туда свозить, тем более что Польша теперь — часть Европы; правда, мать об этом и слышать не желает, говорит, ноги моей там не будет, боится, что ли, что обратно не выпустят, а ведь у нее там остались два брата и сестра, все моложе ее. Ева была замужем за плотником и растила двух сыновей, жили они в просторном доме, который ее муж выстроил собственными руками. От этой женщины исходила какая-то волна спокойной радости, накрывавшая собой все окружающее и словно сглаживавшая все углы.

Анетта, не устояв перед ее обаянием, осмелела и рассказала, что да, отец ее сына действительно поляк, хотя родился во Франции, в очень большой семье, перебравшейся сюда перед самой войной откуда-то из-под Кракова. Об Эрике Ева знала от соседской девочки, учившейся в одном классе с сыном Анетты; для нее не были секретом ни его потрясающая память, ни его страстная любовь к Лоле, собаке из Фридьера. В дальнейшем, приезжая раз в неделю в супермаркет, Анетта стала с удовольствием принимать участие в посиделках за чашкой кофе, которые устраивали себе кассирши в середине дня, и как-то раз обмолвилась, что там, на севере, тоже сидела за кассой супермаркета. Ева никак не прокомментировала это заявление, но взяла его на заметку.

После именин с шоколадным тортом прошло больше года, и вот, в конце июня, она спросила Анетту, не согласится ли та поработать у них летом, во время отпусков, потому что с 14 июля по 15 августа народу в магазине — не протолкнуться. В прежние годы они приглашали одну девушку, студентку из Клермона, но она как раз получила диплом, прошла конкурс на должность преподавателя и больше к ним не вернется. Анетта не колебалась ни секунды. Разумеется, она согласна. Ее устроит любой график. Начать готова хоть завтра. Она не сомневалась, что Поль будет доволен, да и Эрик тоже. На обратном пути, подъезжая к повороту на Фридьер, она радостно жала на акселератор «дианы». Вечером они выпили по стаканчику сидра. Нижним решили ничего не говорить, пока дело не устроится.