Книга Два Обещания - Даша Самсонова

Николас окинул взглядом присутствующих. Правда, пластилин был только у них двоих. Остальные довольствовались флуоресцентными фломастерами либо гуашевыми красками, орудовали кистями с отпиленными наконечниками. Искусством были увлечены единицы. Впрочем, что ожидать от депосов, которые на местном диалекте назывались “глубокими”, а если полностью, то “глубокопомешанными”. Они были настолько погружены в свою реальность, что кружок изо их не интересовал. Коляски этих пациентов были придвинуты к столу для создания иллюзии их присутствия, но большее, на что те были способны, так это пускать слюни на бумагу. На ступень выше “глубоких” значились “чокнутые”. Эти парни соображали получше. Некоторым, под надзором санитаров, разрешали пользоваться безопасными ножницами для резки бумаги. Но все же, если присмотреться, можно было разглядеть “птичку”, накрепко засевшую в голове. Среди них был старик, который ни с того ни с сего агрессивно выкрикивал непристойности, а его сосед по парте стонал о том, что его живьем едят блохи, беспрестанно чесался и просился помыться. Присутствовали и те, кто странно одевался, нацепив на голову мотогоночный шлем, руками выделывал вензеля в воздухе. “Чокнутых” было большинство. Стоило отметить, что среди них встречались экземпляры, которые вели себя вполне адекватно, но почему-то за край стола к представителям третьей, последней касты так и не попали. На арт-терапии, в столовой, в парке – лучшие места занимала элита “нормальных”. Увидев их, ничем бы не выделившихся из толпы депосов за воротами клиники, можно было только гадать, почему они проводят свое время не на работе, а в клинике для душевнобольных. Состав “нормальных” насчитывал четыре типа депосов: алкоголиков, наркоманов, косивших от армии и Лисера, который в “Голосе лесов”, как и Николас, чувствовал себя все равно что на отдыхе. На творческом часе их шайка сидела за одним столом, подальше от персонала. Переговариваясь и гогоча, они швыряли комки бумаги в “глубоких”. Беспомощные “глубокие” издавали мычание, изображая что-то наподобие обвиняющих жестов в сторону распоясавшихся представителей элиты.

– Я забыл сказать: на самом деле тебе не следовало тут сидеть, несмотря на то, что я бы этого хотел, – поведал Николасу Бэнко.

– Почему?

– Я – “чокнутый”, – разъяснил чубарый депос с такой обыденностью в голосе, словно говорил, какой он масти. И, оторвав взгляд от куска пластилина, который старательно разминал в ладонях, завел долгое разъяснение о делении на касты, указывая на примеры пальцем.

– То есть если я алкоголик, то должен сидеть с ними? – Николас указал в сторону Лисера и его компании.

Бэнко кивнул.

– А если я неудачник-самоубийца?

– Все равно, ты – “нормальный”, а я – “чокнутый”, – был непреклонен он.

Тем временем девушка-психолог закончила починку своих сломанных очков и теперь выискивала нарушителей дисциплины. Бэнко сделал вид, что увлекся лепкой. Он пытался раскатать ровную лепешку. Она должна была стать пропеллером для будущего пластилинового вертолета. Николас хотел спросить его, с чем связана такая любовь к аэротранспорту, но передумал, решив заняться положенным делом. Лепить у него получалось еще хуже, чем у Бэнко. Он попытался создать маленькую копию Флайка, но в конце концов у него вышло нечто ужасное, больше напоминающее гениталию. Николас смял свое творение в бесформенную массу (сколько новых таблеток появилось бы у него в меню, признайся он Нилу, какие скульптуры получаются у него на уроках арт-терапии?). Так и не отыскав в себе художника, вороной депос оставил это занятие и, просто для видимости, чтобы к нему не лезла психолог с вопросами, не скучает ли он и не дать ли ему все-таки фломастеры, стал катать из пластилина шарики. Николас поглядывал на пациентов, заостряя внимание на одном из них. Ероман так и сидел в дальнем углу комнаты, на табуретке, повернувшись спиной к окну, так чтобы утренний свет падал на планшет, к которому он прикрепил обрывок ватмана. Вдали от всех рыжему пациенту пришлось тесниться среди колясок с “глубокими”, но, похоже, собственный статус его не волновал.

– А вот он? – тихо спросил Николас у Бэнко, указав на Еромана.

– Ты что, издеваешься? Конечно, Ер считается здесь “чокнутым”, а еще он буйный, – без раздумий ответил чубарый депос, а потом добавил: – Странно, что он вообще здесь. Обычно его не пускают вместе с нами.

– Мне с первого дня рассказали о его выходках, – заинтересованно кивнул Николас, рассчитывая на продолжение беседы.

– У нас здесь все жуткие сплетники. Даже “глубокие”, если бы могли говорить, обсуждали бы Еромана, настолько он знаменит. Ты, конечно же, слышал историю про дерево. Ну, про то, как, спасаясь от надзирателей, Ер забрался на сосну. Это все знают. Но лишь единицам известно, как его оттуда сняли. А я видел, – с превосходством, расплывшимся по всему лицу, Бэнко многозначительно замолчал.

– Расскажешь?

– Ты заметил, куда выходят окна в нашей комнате? Ага, на парк. Есть там одна ветвистая сосна. На ней он и сидел. Я видел его всякий раз, выглядывая на улицу. Словно большая птица, выжидая, он пробыл там два дня. Санитары что только не испробовали, но лезть на дерево, прямиком в объятия Еромана, так никто и не решился. Они надеялись, что он свалится во сне, даже застелили землю вокруг ствола матами. Они были до смешного наивны. Думаю, Ер мало что не упал, но и с голоду бы не помер. Помню, как к нам в отделение залетел воробей. Ероман поймал его на лету одной рукой. Если бы не санитары, он, наверное, сожрал бы птицу. Ер вообще поохотиться любит, иногда жутко становится, ведь на тебя он зырит, как на ту птаху. Лишний раз я стараюсь не сталкиваться с ним в коридорах. Хотя пока что он нападал только на големов – санитаров, одному даже откусил полпальца…

– А с дерева как его сняли? – перебил Николас, заметив, что рассказ Бэнко сейчас уведет не в ту степь.

– Это все Нил. Тебе повезло, что он твой психотерапевт! Нил отличный парень, несмотря на то, что пегаш. Видел чучела на его шкафу? Они достались Нилу от папаши-охотника в качестве свадебного подарка. Старик Нила приезжает в клинику два раза в год, проверяет, на месте ли орлы. А так Нил их наверняка бы выбросил, он не такой, как его отец. Он и собаку-то убить не может.

Бэнко осекся. Преподавательница рисования бросила на него недовольный взгляд.

– Я учу новенького азам лепки, – тут же отозвался чубарый депос и продолжил, не понижая голоса. – Это было четыре года назад. На территорию клиники каким-то образом пробралась собака. Она была бродячей, санитарам не удавалось ее поймать. Она то убегала, то принималась яростно лаять. Собака могла оказаться бешеной, из-за нее нас не выпускали на прогулку. А служба отлова животных не торопилась приезжать из Одары в нашу-то глушь. Тогда с проблемой решил разобраться Нил. Он взял ружье своего отца и выстрелил. Нет, Нил ее не убил. До этого он переделал оружие, чтобы зарядом были не пули, а шприц со снотворным. Говорят, что потом на заднем сиденье своей машины Нил отвез мирно спящую псину сначала в ветклинику, а потом в приют для животных. Такой наш Нил. С Ероманом он поступил точно так же. Выстрелил в него снотворным, чтобы тот наконец свалился с дерева. Той ночью я был у окна, видел, как он летел, собирая ветки. Словно еще один убитый орел.