Книга Обреченный Икар - Михаил Рыклин

На Х съезде партии в марте 1921 года Ленин принял три ключевых решения, определивших судьбу партии и страны.

Во-первых, введенный по его инициативе НЭП помог созданной им системе выжить, набраться сил. Решение основного, крестьянского вопроса было отложено на несколько лет.

Во-вторых (и это главное), запретив фракции в ВКП(б), вождь поставил потенциальных отступников от «генеральной линии» партии (в том числе тех, кто на съезде с воодушевлением проголосовал за принятие этого решения) вне закона, заложив основы явления, которое позже станет известно как сталинизм. На этой веревке в 1937 – 1938 годах будет повешена почти вся ленинская гвардия.

Теперь лететь к солнцу мировой революции большевистским Икарам предстояло на крыльях, намеренно подрезанных самим Лениным, этим жестоким Дедалом. При этом вождь продолжал страстно призывать их «штурмовать небо», хотя шансов долететь до него у них не оставалось.

И, в-третьих, послав делегатов Х съезда брать штурмом восставший Кронштадт (опору большевистского переворота в 1917 году), Ленин дал ясно понять, что отныне любое сопротивление будет подавляться беспощадно. Прошлые заслуги перед революцией и здесь, внутри страны, учитываться не будут.

Комсомольцы двадцатых годов бредили мировой революцией. Они жили во времени веры, с ощущением преодоленного – вопреки всяким законам истории – капитализма. С головой уходили в служение идее, воплощение которой на Западе откладывалось – но какое это имело значение? Они готовы были в любой момент нести ее знамя в отживший свое, одряхлевший буржуазный мир, где, по словам поэта революции Владимира Маяковского, «каждый смердит покоем, жратвой, валютцей». Им было искренне жаль «буржуев», существующих только в их головах, в упрощенном, но чистом мире мечты.

Они не знали, что от большевистской революции один за другим отворачивались ее восторженные поклонники из Европы и США. Юноши и девушки, воевавшие на Гражданской войне, участвовавшие в продотрядах, учившиеся на рабфаках, верили, что жертвы приносятся ради великого дела, и Ленин, Дедал революции, разочаровывать их не желал.

Наоборот, он подстегивал рвение делегатов V съезда РКСМ, как только мог: «Дорогие друзья! Очень жалею, что не могу лично приветствовать вас. Желаю работам вашего V съезда всякого успеха. Уверен, что молодежь сумеет развиваться так успешно, чтобы ко времени назревания следующего момента мировой революции оказаться вполне на высоте задачи.

С горячим коммунистическим приветом. В. Ульянов (Ленин)

11/X 1922»[112].

Как видим, вождь и в ноябре 1922-го, через полтора года после Х съезда партии, не сомневается в скором «назревании следующего момента мировой революции», в победе коммунизма в мировом масштабе. И молодежь отвечает на его призыв клятвой преодолеть временные трудности и в нужный момент оказаться на боевом посту. Она по-военному салютует Ленину: «Привет славному вождю международного пролетариата. Комсомольская Россия будет всегда готова по Вашему призыву “штурмовать небо”!»[113]

В отличие от заботливого Дедала древних греков, предупреждавшего Икара не залетать слишком высоко, Ленин направлял комсомольских Икаров прямо на солнце. О том, что оно растопит их крылья и они рухнут на землю, ни словом не упоминалось. Вождем так же двигала логика веры, хотя на тот момент он уже знал о провале мировой революции намного больше, чем решался сказать.

Более того, чем более неопределенной становилась цель, тем ближе она казалась тем, кто к ней устремлялся. Идея была слишком грандиозной, место ее осуществления слишком неожиданным – даже невероятным, – чтобы спокойно разлагать ее на части, а потом анализировать каждую из них с точки зрения здравого смысла.

«Уж Ильич-то знает!» – уверяли себя делегаты III съезда комсомола; и невдомек им было, что мировая революция является гигантской импровизацией, которую ткань западных обществ упорно отторгает. И вождь к тому времени уже имел ряд поводов в этом убедиться (вспомним хотя бы его разговор с Балабановой о революции в Италии). По сути, он был таким же верующим, как они сами, просто умел заворачивать свою веру в кажущиеся рациональными марксистские формулировки. Из триумфа исторического предвидения революция давно превратилась в триумф воли. Просто эта воля продолжала выдавать себя за теорию, подкрепленную наукой; а юные энтузиасты не могли отличать одну от другой. Для них устами вождя говорил мировой дух.

Возвышенное приостанавливает действие категорического императива; одержимые им люди постоянно поступают с другими («врагами») так, как они не желали бы, чтобы поступили с ними самими. И каждый поступок такого рода увеличивает вероятность того, что и с совершившим его в будущем поступят противозаконно. Сознание собственной праведности является в таких случаях ненадежной защитой: ведь и вина ранее принесенных в жертву идее «врагов» ни в каком суде доказана не была.

Постараемся понять слова Ленина Горькому о Короленко, «жалком мещанине», неспособном отличить миллионные жертвы на империалистической бойне от жертв пролетарской революции, действующей от имени и в интересах огромного большинства угнетенных. Что это большинство существовало только в воображении Ленина, так же не могло его переубедить, как и то, что между смертью на войне и «административными расстрелами» по приговору внесудебных инстанций (вроде ЧК), против которых выступал Короленко, в юридическом плане лежит бездна. Революционная вера переворачивала правовые понятия с ног на голову: смерть на фронте, юридически неподсудная, предстает великим преступлением капиталистов, а смерть по приговору ЧК, юридически недопустимая, – мелким эпизодом в борьбе за великое дело. Говорить с большевиками ленинского призыва о преступлениях, совершенных ими во имя идеи, было бессмысленно: они имели о своей идее слишком возвышенное представление, слишком высоко надеялись взлететь на ее крыльях. Они жили предвосхищенным будущим, которого никто, кроме них, не видел. Это позволяло избежать угрызений совести, объявленной химерой из интеллектуального багажа старого мира. Право было заменено революционным правосознанием, классовым чутьем, обладание которым являлось привилегией членов партии.

Тем более юные Икары большевизма, воодушевленные идеей мировой революции, не понимали, что стремятся к заведомо недостижимой цели. Не только экспорт революции терпел одну неудачу за другой, но и сам СССР все больше попадал в зависимость от мира, уничтожения которого добивался, импортировал оттуда технологии, материалы, знания, специалистов. На практике идеологические требования обращались в собственную противоположность.

До кончины Ленина в январе 1924 года вера в мировую революцию была неотъемлемой частью партийного катехизиса, но после смерти старого вождя партийные верхи стали постепенно от нее отказываться. В конце 1924 года Сталин уже не отрицал возможности построения социализма в одном СССР при отсутствии победоносных революций на Западе, а в 1925 году концепция построения социализма в одной, отдельно взятой стране была официально закреплена решением XIV партконференции. Поскольку Троцкий от мировой революции отказываться не собирался (да и не мог: она составляла суть первоначального большевистского кредо), новая сталинская идея, еще недавно еретическая, активно использовалась для борьбы с левой оппозицией. На ее основе было сконструировано понятие «троцкизм», отличительная черта которого – «перманентная революция», неверие во внутренний потенциал русской революции. Между тем никаких разногласий между Лениным и Троцким по вопросу о мировой революции не было; оба были ее убежденными сторонниками. (Поэтому последователи опального вождя везде, от Нью-Йорка и Парижа до Колымы, по праву называли себя не троцкистами, а коммунистами-ленинцами.) Окончательное поражение в фракционной борьбе в конце 1927 года лишило их в границах СССР этого права: язык победивших стал обязательным для всех, с тех пор коммунистов-ленинцев посылали в тюрьмы и ссылки с клеймом троцкистов.