Книга Черные бабочки - Сергей Волков

Вот так и сложилось их странное, случайное счастье...

* * *

Всякий человек, если он действительно человек, хомо сапиенс, планирует свою жизнь – кто на десять лет вперед, кто на двадцать, кто – на неделю, а кто – на ближайшие десять минут. Даже самый конченный алкаш всегда прикидывает: «Ага! Щас я слетаю к Андрюхе, у него можно перехватить „чирик“, потом к Бобру, потом – в круглосуточный, а потом валим на „наш“ бугор у „железки“ – бухать!»

Бутырин, видимо, все же был не совсем сапиенсом, по крайней мере, в последнее время. Он теперь свою жизнь не планировал, причем – никак, ни на десять лет, ни на пять следующих минут.

После краха, постигшего Василия осенью, и в особенности после потери жены, квартиры и переезда к Вере, он все же взялся за ум. Но его попытки разорвать порочный круг и вновь войти в число сограждан, обеспеченных материально, закончились весьма плачевно.

И вот после всех «киданий» Бутырина, как отъявленного лоха (а по-умному и необидному – идеалиста), после всех долгов и «счетчиков», беззастенчиво включаемых ему вчерашними друзьями-партнерами, словом, после того, как капиталиста из Василия так и не получилось, он впал в своеобразный ступор и даже внешне стал похож на зомби.

В самом деле, в глазах у Василия потух всякий намек на желание делать что бы то ни было, плечи согнулись, как у плененной турками украинки, походка стала напоминать обезьянью, а если добавить сюда выбитый залетными рэкетирами-гопстопниками в его недолгую бытность менеджером фирмы по доставке пиццы передний зуб, то очень легко представить себе, на кого он походил – ожившая мумия, или, в мужском роде, «мумий».

Вот таким «мумием» Бутырин в один прекрасный, как ему казалось, день, словно бы вдруг очнулся от спячки, окинул грустным взором опустошенную выплатами долгов Верину квартирку-переспалку, вспомнил режиссера Говорухина и громко заявил своему отражению в зеркале: «Так жить нельзя!»

План – как поправить материальное положение – возник в голове у Василия сам собой, и поначалу просто поразил его своей простотой и изяществом. Дело в том, что Бутырин в молодые годы весьма неплохо писал и даже печатался в разных перестроечных журналах, причем не единожды. Идея создать роман о злоключениях бывшего бизнесмена в современной России показалась Василию настолько заманчивой, что он присел за кухонный стол и за несколько часов набросал первую главу.

«Ну, получилось же у этой... как ее... рублевской узницы... создать бестселлер! А я-то пишу не в пример ярче, да и тема у меня интереснее! – размышлял Бутырин вечером, лежа рядом с посапывающей Верой: – Нет, решено – займу денег, чтобы не думать о хлебе насущном месяц-другой, напишу роман – и все! Все!»

Улыбнувшись, он заснул. Василию снились перевязанные красными ленточками чемоданчики с гонорарами, штабеля книг, высящиеся в витринах магазинов, толпы благодарных читателей, и почему-то все та же желтоглазая девочка, насмешливо подмигивающая Бутырину и манящая его пальцем...

...Шишаков жил практически безвылазно в большом новом коттедже где-то под Балашихой. Попасть к нему можно было двумя путями – либо на электричке, чтобы потом пропехать с десяток километров по лесной дороге, либо добравшись на автобусе до Балашихи, а дальше – на такси. Как объяснил Василию по телефону сам Шишаков, так будет быстрее и достаточно дешево, всего-то каких-нибудь сто рублей.

Взвесив все «за» и «против», Бутырин все же решил выехать пораньше и сэкономить «сотку» – в финансовом плане дела его шли из рук вон.

Пахнущая мочой и турецкой кожаной курткой электричка довольно шустро доставила Бутырина на платформу с навевающим оптимизм названием «Черное», откуда он, сверившись с указанными бывшим шефом ориентирами, двинулся пешком по скользкой лесной дороге.

Стояло сырое и какое-то необычайно лютое январское утро. В лицо постоянно дул ледяной ветер, глаза слепил снег.

Лес, чисто подмосковный, где липы и осины соседствовали с зарослями дикой малины, волчьего лыка и бересклета, шумел и стонал на сотни голосов и издавал еще бог знает какие звуки, в которых быстро утонули и грохот поездов, доносившийся со станции, и голоса обитателей местной деревушки, приехавших вместе с Бутыриным и расползшихся от платформы по своим «фазендам».

Дорога, по которой шагал Василий, оказалась не нужна никому, кроме него, и вскоре он углубился в лес, совсем перестав слышать и замечать приметы находящегося поблизости огромного города. Пора было еще раз повторить про себя все то, что Бутырин хотел сказать Шишакову:

«Дорогой Яков Михайлович! Под вашим чутким руководством я работал во вверенной вам»... Тьфу, фигня какая-то! Надо проще: «Яков Михайлович! Мы с вами коллеги, пусть и бывшие. Но я надеюсь, вы не откажете мне в моей просьбе»... Н-да, тоже погано... А если так, как говорится, «ближе к телу»: «Яков Михайлович! Одолжите мне, пожалуйста, тысячу долларов, на месяц, я сажусь писать книгу и рассчитываю рассчитаться с вами не позднее марта!» Да, «рассчитываю рассчитаться» – это шедевр русской словесности! В общем-то, неплохо, но все равно...»

«Вот ведь дурацкая у меня натура!» – сердито подумал Василий. И вроде бы не сказать, что был он особо нерешительным или трусливым, но в последнее время, как только надо совершить какое-нибудь деяние – тут же начинается мандраж. Казалось бы, чего проще – съездить к своему бывшему директору школы, под началом которого проработал несколько лет и который к тебе хорошо относится, и занять у него смешную, по сути, сумму! Самое главное – договорился ведь уже по телефону! Но все равно Бутырин шел и нервничал – а вдруг в последний момент откажет, а вдруг то, а вдруг се...

Он закурил вонючую отечественную сигарету – и как это раньше мы не замечали, какое дерьмо курим! Сегодня с утра перед Василием встала дилемма – купить пачку «Кента» и ехать на электричке зайцем, либо приобрести билет, но тогда денег оставалось лишь на «Пегас». Внушенный еще с детства страх перед нарушениями закона победил, и теперь он давился колючим, противным дымом и проклинал себя за, так сказать, «неотважность»...

Дорога нырнула в заваленный сугробами овражек, Василий поскользнулся и упал, выронив сигарету и матернувшись от неожиданности.

Овраг, в который он спустился, здорово вывалявшись в снегу, выглядел довольно мрачновато – поросшие кустами обрывистые склоны, замшелые стволы ольхи вокруг.

В довершение всего по дну оврага бежал парящий, незамерзающий ручеек. Вернее, это так принято говорить: «ручеек бежал», а этот – медленно, не издавая ни звука, тащил свою мутную воду куда-то в сторону речки с прямо-таки пушкинским названием – Черная. Вид у воды был такой, что того и гляди всплывет из невеликой глубины трупик крысы или еще какая-нибудь гадость.

Даже ветер перестал шуметь верхушками деревьев, или их шум просто не долетал на дно оврага? Василий, опомнившись, прибавил шагу, перебежал ручей по узким, в одно бревно, мосткам-кладям и принялся карабкаться вверх по тропинке, поскальзываясь и проклиная себя за то, что выпялился за город в легких ботинках.