Книга Черты и силуэты прошлого - правительство и общественность в царствование Николая II глазами современника - Владимир Иосифович Гурко

и, вероятно, отсюда происходящим отсутствием у него смелости и размаха. Пессимизм его приводил к тому, что никакому риску он не верил и всякое дело почитал за недостаточно обеспеченное и даже едва ли не обреченное на гибель.

Наши банковские деятели, перекинутые после революции в Западную Европу, с удивлением отмечали, что всякие, казалось бы самые верные, предприятия и комбинации в Западной Европе в ближайшие годы после войны давали в конечном счете не прибыль, а убыток, словом, не оправдывались. Говорили они при этом, что в России приходилось за последнее до войны десятилетие идти на комбинации, где доля успеха при предварительном учете не превышала и 10 %, и все же все они или почти все давали барыши. Между тем, работая в Париже и Лондоне после войны, они же, те же люди, брались лишь за дела обеспеченные, сулившие 80 и 90 % удачи, и тем не менее преобладающее большинство их проваливалось и ликвидировалось убытком.

Между тем люди были те же, а уменье их разобраться в деловых вопросах лишь расширилось. Дело, значит, не в них и не в степени их уменья разобраться в различных коммерческих и банковских конъюнктурах, а в чем-то другом. Это же другое — не что иное, как общая тенденция данного времени.

Россия после революции 1905 г. и до мировой войны была в периоде не только увеличения производства, но и в периоде роста среднего достатка у массы, т. е. увеличения силы потребления. Наоборот, на западе Европы после войны резко сказался упадок благосостояния масс, а тем самым и сокращение потребления.

Коковцов, очевидно, не учитывал всего этого и не сознавал, что судьба его поставила в такой момент во главе русских финансов, когда любой налог переносился населением с легкостью, когда поступления от него превышали самые оптимистические первоначальные предположения, когда самые широкие затраты государственных средств на производительные расходы давали блестящие результаты и сторицей окупали затраченные на них суммы.

В такой момент нахождение у казенного сундука лица, признававшего за главную задачу его вящее наполнение и, по-видимому, не постигавшего, что при богатом народном кошельке государственный сундук может обходиться без значительных запасных фондов, было определенным, на мой взгляд, несчастьем.

Накопление свободных средств Государственного казначейства, иначе говоря, извлечение из народного обращения лишних для текущих государственных расходов национальных средств, было в ту пору не что иное, как кастрирование народной энергии. О самой этой энергии, о ее напряженности можно судить по тому, что, невзирая на это искусственное уменьшение могущих быть в его распоряжении орудий производства, народное хозяйство проявляло такую жизненность и столь буйно оплодотворяло все, к чему прикасалось, что народное богатство увеличивалось из года в год. Спрашивается, что бы было при ином направлении нашей финансовой политики?

Я считаю себя вправе указать на эту отрицательную сторону в деятельности лица, стоявшего в столь важное время во главе как наших финансов, так и всего правительства, так как дошел до этого убеждения отнюдь не только post facto[633]. В подробном разборе нашей государственной сметы на 1914 год, с трибуны Государственного совета, равно как в экономическом исследовании, опубликованном мною еще в 1908 г. (под заглавием «Наше государственное и народное хозяйство»)[634], я развивал решительно те же положения.

Между тем главная цель этого накопления — укрепление нашей денежной валюты — не была достигнута. Действительно, тотчас после начала мировой войны выяснилось для всех и каждого, что чрезмерное для текущих надобностей накопление средств в Государственном казначействе отнюдь не обеспечивает денежной единицы государства от значительного падения при наступлении чрезвычайных обстоятельств. Так, невзирая на наличность у нас в момент объявления войны самого большого количества золота, которое когда-либо до тех пор было собрано в руках одного государства, курс на наш рубль с места понизился по сравнению с курсом на денежные знаки других воюющих государств, хотя золотом они были обеспечены в значительно меньшей доле, нежели наши ассигнации.

Разумеется, была для этого и другая причина, а именно огромный дефицит по нашему международному расчетному балансу, вследствие, с одной стороны, почти полного прекращения нашего экспорта, а с другой, вследствие производства исполинских заказов различного боевого материала на заграничных, как союзных, так и нейтральных, рынках. Это обстоятельство не ослабляет, однако, моего основного положения: извлечение из народного оборота средств, не потребных для текущих государственных расходов и не затрачиваемых на повышение уровня народного хозяйства, а складываемых в подвалах Государственного банка, кроме отрицательных результатов каких-либо иных дать не может. Я не хочу входить в подробности этого весьма сложного вопроса, к тому же ныне совершенно праздного, тем более что опасаюсь увлечься этой любимой моей темой, а между тем мои очерки и без того разрослись далеко за первоначально предположенные мною пределы. Не могу, однако, в заключение не указать, что в конечном результате накопление золота в подвалах русского Государственного банка практически привело к тому, что большевики получили возможность продлить свою безумную попытку прекратить всю индивидуальную народнохозяйственную деятельность страны и жить за счет работы бюрократического аппарата путем расходования на государственные потребности перешедшего в их распоряжение (вернее, на их расхищение) накопленного в предыдущий период золотого фонда.

Избрание Коковцовым на пост министра внутренних дел А.А.Макарова тоже нельзя признать удачным. А.А.Макаров был типичный судебный деятель, привыкший, как большинство из них, разбираться в уже произошедшем и совершенно не обладающий способностью предусматривать то, что имеет произойти. Между тем давно сказано, что administrer c'est prévoir[635]. К тому же привычка иметь дело с людьми, состоящими либо под следствием, либо под судом, приводит к какому-то особому, специфическому отношению и к роду людскому, и к образуемым им учреждениям, сказывается прежде всего в каком-то формальном, неизменно закрепляемом протоколами и иными письменными документами отношении.

Именно так относился Макаров и к подчиненной ему обширной губернской администрации, и к общественным учреждениям, и государь метко определил его сущность, назвав его нотариусом. Вместо живого, непринужденного и знакомого с психологией земских людей обращения Столыпина Макаров с места проявил какое-то мертвенное, если не враждебное, то, во всяком случае, безразличное, к ним отношение. В результате порвалась та живая связь, которая установилась при Столыпине между земцами и Министерством внутренних дел. Внешним и конкретным образом проявилось оно, между прочим, в упразднении образованного в Петербурге при Министерстве внутренних дел особого земского бюро, где приезжие земцы могли получать необходимые им справки по всем интересующим их делам и где им давались указания и советы и оказывалось содействие для проведения тех дел и вопросов, разрешение которых зависело от других ведомств. В этом бюро