Книга Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую - Маргарет Макмиллан

Австрийский писатель Стефан Цвейг проводил отпуск неподалеку от бельгийского порта Остенда, где, как он вспоминал, настроение было таким же беспечным, как и каждое лето. «Приезжие наслаждались отдыхом: загорали на пляже под яркими навесами или купались в море, дети запускали в небо воздушных змеев, молодые люди танцевали у кафе, расположенных вдоль мест для гулянья у стены гавани. Люди всех вообразимых национальностей были собраны вместе и свободно общались».

Время от времени настроение падало, когда продавцы газет выкрикивали тревожные заголовки об угрозах мобилизации на востоке или приезжие замечали, что вокруг стало больше бельгийских солдат, но вскоре отпускная эйфория возвращалась. Неожиданно, однако, стало невозможно не замечать тучи, сгущавшиеся над Европой. «Внезапно, – вспоминал Цвейг, – над пляжем пронесся холодный ветер страха, расчищая его от отдыхающих». Он поспешно упаковал вещи и поспешил на поезде домой. К тому времени, когда он добрался до Вены, началась Великая война. Подобно тысячам и тысячам других европейцев он с трудом поверил, что мир в Европе закончился так быстро и окончательно[1736].

Внезапное ухудшение международных отношений в Европе подстегнуло начало лихорадочных маневров «в последнюю минуту» в столицах европейских стран. Кабинеты министров круглые сутки собирались на экстренные заседания; свет горел всю ночь в министерствах иностранных дел; даже правители и самые выдающиеся государственные деятели вылезали из своих постелей, как только получали расшифровки посланных им телеграмм; младшие чиновники спали на раскладушках рядом со своими конторками. Не все те, кто обладал властью, хотели избежать войны – вспомните Конрада в Австрии или Мольтке в Германии, – но тех, кто принимал решения, охватывали как изнеможение, так и опасное чувство беспомощности перед надвигающейся гибелью. И все были озабочены тем, чтобы продемонстрировать невиновность собственной страны. Это было необходимо как для внутренних целей, чтобы объединить нацию на пороге любого конфликта, так и для того, чтобы склонить на свою сторону свободные от обязательств страны, такие как Румыния, Болгария, Греция или Османская империя, в Европе и за ее пределами, а также Соединенные Штаты с их людскими и иными ресурсами и промышленностью.

Утром 29 июля, после объявления Австрией войны, Пуанкаре и Вивиани сошли на сушу в Дюнкерке и немедленно отправились в Париж, где их встретила большая взволнованная толпа людей, которые кричали: «Да здравствует Франция! Да здравствует республика! Да здравствует президент!» – и иногда: «На Берлин!» Пуанкаре был сильно взволнован. «Никогда я не был так ошеломлен, – написал он в своем дневнике. – Это была объединенная Франция»[1737]. Он немедленно взял руководство правительством в свои руки и сместил Вивиани, которого считал невежественным и ненадежным, на менее значительный пост[1738]. Приходили слухи – как оказалось, соответствовавшие действительности – о том, что правительство России распорядилось провести частичную мобилизацию. Палеолог, который, возможно, надеялся поставить свое собственное правительство перед свершившимся фактом или боялся, что оно может попытаться удержать Россию от этого шага, не потрудился предупредить Париж или «Францию» заранее о том, что Россия мобилизует свои вооруженные силы. Он также неоднократно уверял Сазонова в «полной готовности Франции выполнить свои союзнические обязательства в случае необходимости»[1739]. Позже в тот же день посол Германии зашел к Вивиани, чтобы предупредить его о том, что Германия предпримет первые шаги к своей собственной мобилизации, если Франция не прекратит военные приготовления. В тот вечер из Санкт-Петербурга пришло известие о том, что Россия отвергла требования Германии остановить мобилизацию. Кабинет министров Франции, спокойный и серьезный, по словам одного из наблюдателей, собрался на заседание на следующий день и принял решение не делать попыток убедить Россию удовлетворить требование Германии. Военный министр Мессими принял меры к тому, чтобы перебросить французские вооруженные силы к границе, но их следовало держать в 10 км от нее, чтобы не спровоцировать никаких инцидентов с немцами. Необходимость показать и французскому обществу, и, что важно, Великобритании, которая все еще не сделала никакого заявления, что Франция – не агрессор, занимала самое главное место в мыслях руководства страны[1740].

Далеко на востоке темпы скатывания к войне ускорялись. Военные планы с их уклоном в сторону наступательных операций теперь стали аргументом в пользу мобилизации с целью доставить войска на место и быть в готовности перейти границу и напасть до того, как враг будет к этому готов. Военачальники и их Генеральные штабы уверенно говорили о победе гражданским лицам, которым все труднее становилось сопротивляться давлению. В России с ее огромными расстояниями, как утверждали Сухомлинов и военные, всеобщая мобилизация против обеих стран Двойственного союза была безусловной необходимостью: Австро-Венгрия уже начала мобилизацию, а Германия предприняла предварительные шаги – вызвала в части солдат, отпущенных в отпуска. К 29 июля коллеги Сазонова сумели убедить его, что тянуть дольше опасно. Министр иностранных дел согласился поговорить с царем Николаем, который не мог принять решение.

Царь опасался, что начавшуюся войну будет трудно остановить и она может привести к катастрофе, и все еще верил в мирные намерения Вильгельма[1741]. Он подписал два указа, уступив настойчивым требованиям своих министров: один о частичной мобилизации, главным образом вдоль границ России с Австро-Венгрией, а другой – о всеобщей мобилизации против Германии, но все никак не мог решить, какой использовать. 29 июля Николай послал Вильгельму телеграмму (на английском языке, на каком обычно шла их переписка). «Я рад, что Вы вернулись», – написал он и попросил своего немецкого кузена о помощи в поддержании мира, хотя и предупредил, что он и его народ в ярости от нападения на Сербию: «Я предвижу, что очень скоро я поддамся давлению, оказываемому на меня, и буду вынужден принять чрезвычайные меры, которые приведут к войне»[1742]. Вильгельм остался глух и написал на полях: «Признание его собственной слабости и попытка взвалить ответственность на мои плечи». В своей телеграмме, которую он еще раньше послал по предложению Бетмана и которая разминулась с телеграммой Николая, Вильгельм защищал действия Австро-Венгрии, но добавлял, что он, как друг, делает все, что в его силах, чтобы наладить между Австро-Венгрией и Россией взаимопонимание[1743]. Эти два правителя обменялись десятью телеграммами до 1 августа, в то время как пропасть между двумя их странами непоправимо углублялась.