Книга Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

Лайди с Пичугой шли ловить птиц. Пичуге всё уже обрыдло, и он снова взялся за старое ремесло. Днём он сказал Лайди, что хочет поймать несколько цапель, чтобы подкормить её. Они шли по тропинке, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться. Никого и ничего не боявшийся Пичуга заражал своим настроем Лайди. Из-за этого ей на время становилось легче, а запах у него из-под мышек — какой-то птичий — наполнял душу теплом.

— Пичуга, а Пичуга, — тихо проговорила она, — ведь немой рано или поздно дознается, тогда уж пощады не жди… — Пичуга только крепче приобнял её, издав завораживающий заливистый свист.

На болоте он устроил Лайди в шалаше из соломы и велел сидеть тихо. А сам нашарил в углу какое-то хитросплетение из конского волоса и проволоки и тихо скрылся в густых метёлках камыша. В свете луны он был похож на большого крапчатого кота. Кожа поблёскивает, движения быстрые, бесшумные — странное, загадочное существо. Взгляд чёрно-лаковых глаз Лайди неотступно следовал за ладно скроенной мужской фигурой, и в душе росло безграничное изумление: «Да разве это человек?! Это просто небожитель! Ну какой человек смог бы десять с лишним лет прожить в тех жутких условиях, не потеряв силу и мужество, а потом превратиться в мужчину, подобного острому, словно заново выкованному драгоценному мечу? Или вот скажет, поймаю, мол, такую-то птицу — именно эту и поймает, скажет — поймаю столько-то, столько и принесёт. Разве человеку дано такое? Птичий язык понимает, их секретами владеет — ну просто повелитель птичьего царства какой-то». Она отдалась этим мыслям, и ей представилось похожее на лик феникса лицо третьей сестры. Этот мужчина изначально был предназначен ей, именно она должна была стать его супругой. «Но судьба распорядилась иначе, всё встало с ног на голову, и вот теперь суженый третьей сестры стал моим. Сейчас он мой, кому ещё он назначен?» Тут же вспомнился смуглокожий Ша Юэлян, мощный Сыма Ку, немой — насильник Птицы-Оборотня… Душу охватили воспоминания о прошедшей жизни, в которой было всё — и радости, и горести. «Помоталась же я в те годы по городам и весям, верхом и с винтовкой, в шелках и бархате хаживала, ела досыта — всё чего душа пожелает. Вот было времечко — белые, как снег, копыта, алая, как кровь, накидка на плечах. Расправляла крылья, как феникс, распускала хвост, как павлин. Но время благоденствия быстро прошло, богатство растаяло как дым, и после того как Ша Юэлян повесился, бреду я, Шангуань Лайди, извилистой тропой несчастий. Не жизнь, а сумасшествие. Вроде любой бы и в жёны взял, а сами плюют в мою сторону и проклинают. Хорошо ли я прожила жизнь, плохо ли? Да, хорошо, никто лучше меня и не жил; а сказать плохо — тоже верно: ни у кого такой худой жизни не было. A-а, была не была — с Пичугой так с Пичугой кувыркаться…» Мысли нахлынули невесёлые, но слёз почему-то не было. Лунный свет лился на загляденье красиво. Чистый и холодный, он, будто шелестя, падал бесконечным потоком на траву и листву. Вода на мелководье поблёскивала, как осколки глазурованной черепицы, а вместе с тем от земли до небес поднималось зловоние гниющего ила и болотной травы.

Пичуга вернулся с пустыми руками. Сказал, что силки поставил, чуть позже вынет цапель, и порядок. Ночь, мол, больно лунная, и привычное время у всех разладилось: и у птиц, и у зверей, у рыб и насекомых. При такой яркой луне рыбы и креветки поднимаются к поверхности воды поиграть, вот цапли и спешат поживиться. По словам Пичуги, обычно они стоят не шелохнувшись на одной ноге всю ночь. А этой ночью бродят туда-сюда у воды, вытягивая и втягивая мягко пружинящие шеи. Долговязые, шеи длинные — всё видят вокруг; то остановятся, то неторопливо вышагивают — просто прелесть! Как раз такой цаплей и был дом Лайди вошедший в шалаш Пичуга.

Он присел рядом, и Лайди жадно вдыхала повеявший от него животворный дух диких трав. Она будто проснулась, опьянела, преисполнилась неги и неистового желания. Когда ещё птицы попадут в силки! И здесь, вдали от деревни, в уютном шалаше, с женщины одежда слетела сама, а с мужчины её совлекла женщина. На этот раз Пичуга с Лайди наслаждались, словно совершая подношение бескрайнему небу и широким просторам дуибэйского Гаоми. Это был образец любовного соития, когда человек воспаряет выше реющих в небе птиц и всё расцвечивается перед глазами бесконечным разнообразием красок, гораздо более богатым, чем многоцветие лугового разнотравья. Они устремлялись друг к другу в таком неистовом порыве, что лунный серп отвёл глаза и с ворчанием отправился на отдых, спрятавшись за белое облачко.

— Знаешь, Лайди, — склонился над ней Пичуга, вспомнив вдруг один печальный эпизод, — видел я однажды женское тело до тебя…

Стрекотали цикады, глаза Лайди посверкивали в темноте.

— Расскажи, — попросила она.

— Ну, слушай, — обнял он её за тонкую талию.

Он, как крестьянин в поле, одновременно махал мотыгой и рассказывал:

— Было это в горах Японии. Осенью того года задумал я поживиться кукурузой на склоне. Склоны тамошних гор сплошь покрыты пёстрым ковром из жёлтых и красных листьев, а цветы источают благоухание. К тому времени я оброс — волосы длинные, бородища всклокоченная, тело прикрыто лишь рваной бумагой Короче, больше на злого духа похож, чем на человека. А нож свой старый я давно потерял. Кукурузу уже убрали, вокруг, как заплаканные вдовы, стояли лишь стебли. Я начал искать — не могли же всё убрать начисто, чтобы ни одного початка не осталось! И один таки нашёл. Наковырял зёрен и стал с хрустом грызть. Так давно не ел ничего человеческого, что зубы заныли и зашатались, а кукуруза такая ароматная! Вдруг зашуршали листья — я решил, что это медведь. А мы с ним были не в ладах, я его, честно говоря, побаивался. Я быстренько растянулся на земле этаким презренным трупом, даже дышать перестал. Но появился вовсе не медведь, а японка. Я её сначала за мужчину принял: мешковатые рабочие штаны из парусины, халат жёлто-коричневый верёвкой подпоясан, на голове — шляпа соломенная грибом. Она её сняла и на стебель повесила. Лицо худое, видно недоедал человек, волосы наподобие коровьей лепёшки уложены. «Да вроде это женщина!» — осенило меня. И стало уже не так страшно. Она развязала верёвку и распахнула халат. Взявшись руками за полы и двигая ими, как усталая птица крыльями, стала обмахивать костлявую, покрытую капельками пота грудь. На эти два плоских коровьих языка с острыми кончиками, которые болтались у неё почти на животе, налипли семена травы. «Силы небесные, точно женщина, баба!»

В голове зашумело, кровь понеслась по извилинам сосудов, как электрический ток. Застывшее и отяжелевшее за долгие годы жизни на голой земле тело вдруг ожило, и он резко вскочил, будто выросшее на ровном месте дерево. Узкие глаза японки округлились, рот раскрылся, и она, издав странный звук, повалилась навзничь, словно подгнивший стебель. Пичуга ринулся к ней, как голодный тигр. Его трясло в ознобе, руки суетливо хватали ледяные, словно дохлые рыбки, груди, и они жгли пальцы, подобно пирожкам, только что вынутым из печи. Дрожа, он стал неуклюже стягивать с женщины завязанный на талии матерчатый пояс. Оттуда выкатились две помятые варёные картошины, от которых исходил такой умопомрачительный дух, что на них тут же обратились все чувства и помыслы. Под его помутившимся взором это были две шаловливые белки, которые в любой момент могут ускользнуть, и когда, забыв обо всём, он схватил их, то ему даже почудился тоненький писк. А потом — невыносимая удушающая боль в горле. В руках уже ничего не было: картошины то ли укатились, то ли провалились в живот. И тут он понял, что ими-то и подавился. Погладил горло, а во рту ещё чувствовался вкус этих картошин. В животе урчало, текла слюна, восхитительные картошины так и стояли перед глазами. Он обшарил всё тело женщины, осмотрелся вокруг и, не обнаружив вожделенной картошки, приуныл. Поднялся, собравшись было уйти, но, бросив взгляд на распластавшиеся груди женщины, начал постепенно осознавать, что не сделал что-то важное и так вот уходить негоже. А эта японка, раскинувшаяся перед ним, не та ли самая, что навела облаву на двух братьев-китайцев, из-за чего они и погибли?! Из глубин памяти поднялось всё пережитое: вот его угоняют на работы из Гаоми, потом рабский труд на шахте в Японии, разлука с юной и чистой девочкой из семьи Шангуань… Ненависть к японцам возгорелась в нём с новой силой, и где-то высоко над головой почудился звонкий крик: «Уделай её, отомсти!» Он с ожесточением сдёрнул с японки штаны и обнаружил под ними грязные трусы. Тёмно-красные, с чёрной заплатой величиной с ладонь. Его будто холодной водой окатили: он вдруг вспомнил, как когда-то давно он переодевал для похорон мать, убитую подлецом из дунбэйского Гаоми, и на ней тоже были такие красные трусы с такой же чёрной заплатой. И тут его вытошнило: желудок изверг и картофельное месиво, и кукурузные зёрна. Чудовищная потеря! Корчась от боли, он сгрёб две пригоршни земли и бросил на тело женщины. Потом встал и, шатаясь, побрёл обратно в горы…