Книга XX век как жизнь. Воспоминания - Александр Бовин

* * *

В целом учебный год кончился не в мою пользу. Процесс преподавания меня не захватывал. То, что я считал важным, нужным, можно было объяснить за пятнадцать — двадцать минут. А говорить-то надо было часами…

Возможно, на моем тонусе негативно сказывались события вокруг Комиссии по помилованию (о чем — ниже).

Часто вспоминал Ленина: лучше революцию делать, чем писать о ней. Не уходил с поля — печатался, выступал по радио и телевидению. Играющий тренер, в общем… Но беда в том, что игра продолжала восприниматься как главное, основное, а тренировки — как время, мешающее игре, отвлекающее от игры.

30 июля 2001 года я подал Афанасьеву заявление:

«Проработав один год в РГГУ, я понял, что взялся не за свое дело. Не получается у меня с преподаванием журналистики. Мне это не интересно. Каждая лекция дается с трудом, через силу.

Жаль уходить из коллектива прекрасных, хорошо меня встретивших людей. Но уж больно невмоготу работа. Поэтому убедительно прошу освободить меня от заведования кафедрой и уволить из университета».

Афанасьев не был удивлен: «Думал, что ты раньше с этим придешь». Долго говорили. Он все-таки просил не торопиться с выводами, продолжить эксперимент. И я согласился.

На новый учебный год я предложил спецкурс «Журналистика глазами журналистов» (мастер-класс?). Идея: чтобы студенты видели «живьем» известных мастеров, чтобы они им могли задать свои вопросы и услышать их ответы.

Я очень признателен коллегам, которые откликнулись на мой призыв.

* * *

Иногда развлекались с пользой для журналистики. Например, надо было ответить письменно на вопрос: «Как можно молчать?» Два ответа можно считать типовыми:

— как зверь перед прыжком и — как нечто перед бурей (грозой etc).

Дальше начиналась фантазия:

— как испепеленный, обесчещенный город, лишенный неприятелем всех своих жителей (2 — это моя оценка);

— как отец, которому секунду назад сообщили, что его 15-летняя дочь — его радость, его гордость, его солнышко — забеременела от его же коллеги-собутыльника (2);

— как молчит каждая бесталанная картина (4+);

— как маленький обидевшийся ребенок (5);

— как чашка горячего сладкого чая в промозглый осенний день (2);

— как сон глухонемого (4+);

— как старый мотороллер, разобранный на детали (3+);

— как стол с подпиленными ножками (2);

— как мартовский кот зимой (1-е место!);

— как Млечный Путь (3);

— как после бодуна (1 — молчат во время бодуна!);

— как старый заброшенный замок на одном из скалистых утесов, омываемых бушующим океаном (2);

— как ромашковое поле в безветренную погоду (3);

— как вечность (5);

— как ружье после выстрела (4+).

Здесь представлена примерно десятая часть ответов. Самым интересным было обсуждение. Я даже собрался было написать небольшое эссе психологического плана (отталкиваясь, если кто помнит, от «Молчания доктора Мурке»), да времени не хватило. И, может быть, куражу…

* * *

В качестве курсовой принимал отзывы на знаменитое в те дни «Зазеркалье». Избранные места опубликовали (Профессия — журналист. 2002. № 1).

* * *

Летом 2002 года, освободившись на пару дней от своих мемуарных галер, я присоединился к команде, принимавшей вступительные экзамены по литературе. Экзамены были такие: абитуриентам показали телеочерк «У войны не женское лицо» (по мотивам Алексиевич), и они должны были изложить свои впечатления на бумаге. Сначала изложение попадало в руки русистов и уже с их отметкой — к нам.

Беда с языком! Просто беда! Элементарные ошибки стали нормой. Сплошь и рядом интересные мысли, приличная логика, умение составлять из слов предложения сводились на нет чудовищной безграмотностью. Кого-то удавалось «отвоевывать», на свою же шею…

Теперь у меня будет пятый курс (тот, с которым я начинал). Буду читать «Актуальные проблемы современности и журналистика». Какие именно проблемы? Определим вместе со студентами по ходу дела.

Эксперимент «играющий тренер» продолжается.

* * *

Я полагал, что моя нервная система давно уже приучена не быть нервной. Но ошибся. Переоценил. Почувствовал это, когда на трудности «абсорбции» в РГГУ наложились завихрения вокруг Комиссии по помилованию.

По порядку.

Весной 1999 года в Доме ученых (там был какой-то итальянский прием) мы сидели вместе с Анатолием Игнатьевичем Приставкиным, пили красное вино и обсуждали всякие разноцветные дела. Приставкин стал знаменит после романа «Ночевала тучка золотая…». Наши пути практически не пересекались, и я даже не знал, что Анатолий Игнатьевич возглавляет Комиссию по вопросам помилования при Президенте РФ. Теперь вот узнал. На свою голову.

Взыграло во мне что-то юридическое, и я согласился принять участие в работе комиссии. Возникала симметрия: было время, когда я сажал в тюрьму, пришло время выпускать из тюрьмы. Согласился и ждал вызова в Управление кадров. Но — нет. Позвонил Приставкин и пригласил прямо на заседание. Оказывается, по договоренности с президентом, комиссия пополняла сама себя, минуя бюрократические структуры. На первых 2–3 заседаниях я имел совещательный голос — мог принимать участие в обсуждении, но не мог голосовать. Комиссия присматривалась. Если возражений не было, направляли бумаги президенту и ждали приказ. Приказ о моем включении в комиссию Ельцин подписал 28 июня 1999 года.

Администрация предоставляла комиссии комнату для заседаний (там же — кабинет Приставкина), чай и бутерброды в день заседания (так как мы работали часов по шесть, минимум) и автомобиль для председателя. Зарплату мы не получали. По-моему, это был единственный случай во всей системе управления, когда регулярно работающий орган оказался вне бюрократической, чиновничьей опеки. Как предвосхищение будущего гражданского общества.

В комиссии было 15–17 человек. В последнем составе было 6 юристов, 4 литератора, 2 научных работника, 2 журналиста, священник, врач и режиссер. Из них только двое представляли аппарат, один был членом Думы («Яблоко»).

* * *

Помилование, то есть внесудебное освобождение от наказания или смягчение его, — древний институт. Он возник как прерогатива монархов. Он сохранился как право, принадлежащее главам государств.

В Советском Союзе этим правом обладал президиум Верховного Совета СССР. Насколько мне удалось выяснить, четыре раза в год председатель президиума собирал своего рода «экспертов по помилованию». К ним относились министры внутренних дел и юстиции, генеральный прокурор, председатель КГБ и, кажется, один представитель «творческой интеллигенции». Нетрудно догадаться, что случаи помилования имели единичный характер и касались, как правило, приговоренных к смертной казни. Кандидатуры отбирались аппаратами указанных ведомств и утверждались на политбюро.