Книга Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

Мы-то в России привыкли, что будущее не угадаешь, – но мы его и не боимся, пуганые уже. В 1989 году ждали голода, в 1993-м – гражданской войны, в 1998-м – нищеты. А все обошлось, и теперь нас не напугаешь! В этой жизни все, конечно, очень хрупко, да только страшилки никогда не сбываются.

Что с нами в России может случиться? К власти придет какой-нибудь сумасшедший маньяк – не циничный гэбэшник, типа нынешнего, а настоящий психопат – и начнет, например, захватывать соседние области? Сначала Абхазию, потом, я не знаю, Крым или Казахстан? По телевизору включат старую добрую пропаганду, попрет сплошная родина или смерть, культ личности и прочий православный фундаментализм.

Отличный сюжет для антиутопии, жалко, никто не поверит – я имею в виду, в России. Чтобы не верить страшилкам, надо прожить целую жизнь после социализма – и тут кубинцам много еще предстоит узнать. В будущее не заглянешь – его можно только прожить.

Вряд ли ведь кубинцы, когда делали свою революцию, думали, что это так кончится: разрушающиеся дворцы, отбитые головы купидонов, выломанные перила… Александр и Питер идут среди полотняных занавесей, раздвигая руками яркие платья, и Питер вдруг говорит:

– Ты знаешь, я думаю, ничего у меня не получится. Я сейчас понял, что всегда буду любить только Джейн.

Александр вздыхает и говорит ему:

– Oh, I’m so sorry! – А что тут еще скажешь?

Вечером Александр с Ингой сидят за столиком в баре «Эль Меркурио», на площади Сан-Франциско. Оба они родились в июне, под знаком Близнецов, так что Меркурий с его кадуцеем и округлым петасом – их покровитель, их солнечный патрон. Впрочем, в местном пантеоне он, кажется, называется Элегуа и связывается со святым Антонием Падуанским, тем самым, что поставил на колени осла, нашел сердце скряги в сундуке с сокровищами и, по примеру своего друга святого Франциска, проповедовал рыбам.

Элегуа любит деньги и конфеты. Беатрис говорит: как маленькие дети.

Итак, площадь святого Франциска Ассизского, рядом – старая школа, очевидно, францисканская. Внутренние дворики – все в пальмах и прочей буйной тропической растительности.

– Представляешь, – говорит Александр, – я даже не сразу понял, что Питер – ее бывший муж. Думал, просто какой-то приятель.

– Да, – говорит Инга, – крутая история. Ты только представь: такая рыжая английская девчонка и вдруг – бах! – все бросить, уехать на Кубу, пройти все эти обряды посвящения, стать жрицей Сантерии…

– А Беатрис – жрица?

– Конечно. У нее и алтарь дома есть, и все дела. Ты не заметил разве?

Они заказывают еще дайкири. Александр смотрит на резные листья пальм, колышущиеся под вечерним бризом, и говорит:

– Хорошо, что мы сюда приехали. Я все-таки очень люблю путешествовать…

– А я не знаю, – отвечает Инга, – я никогда не путешествовала. Мы-то с тобой всюду ездили как туристы. А я хочу – как Беатрис, уехать навсегда.

– Это называется – эмигрировать, – говорит Александр.

– Ну, например, – говорит Инга, – можно и так.

– Из моей старой тусовки, – вздыхает Александр, – почти все уехали. Остался разве что Митя, да и тот каждую зиму откочевывает в Гоа.

– На зиму – это не считается, – отвечает Инга. – На зиму – это тоже туризм.

– Ну а остальные уехали насовсем, – говорит Александр.

– Еще Дэн, – подсказывает Инга.

– Ну, Дэн, – отвечает Александр, – это вообще отдельная история. А Динка с Кирой уехали. И Максим с Пашкой. Хорошо еще, Интернет есть, а то бы совсем растеряли друг друга.

Они сидят молча, тропический сумрак стремительно опускается на город, и Александр вспоминает, как много лет назад, еще до встречи с Ингой, они собирались на квартире у Мити и играли не то в карманный Вудсток, не то в самодельный «Декамерон»…

Кругом была позднесоветская чума, мы спасались как могли. Развлекались танцами, флиртом и фривольными историями. Иногда импровизировали, а иногда кто-то объявлял тему: «о преодолении границ и запертой двери», «о городе, который обречен разрушению», «о смерти Бога», «о конце света»… всякая подростковая ерунда, Франциск Ассизский не одобрил бы. Ну, впрочем, он бы много чего не одобрил: в конце концов, у нас был такой промискуитетный кружок, все со всеми спали, ну, или мне нравилось так думать. Сейчас, впрочем, эта мысль не кажется такой уж волнующей – я успел убедиться, что человеческие отношения слишком хрупки, чтобы подвергать их дополнительным испытаниям…

– Пойдем? – спрашивает Инга. Александр расплачивается, они выходят из бара, бредут сквозь ночную Гавану, черт знает сколько оттенков черного, разодетые мулатки, яркие короткие платья, туго обтянутые тканью груди и ягодицы, гладко выбритые ноги, сверкающие белозубые улыбки… в бедной стране всем нужны деньги, не песо, а настоящие деньги: евро, фунты, доллары – та валюта, которой вечно не хватает, сколько крови ни проливай.

Обнявшись, Инга и Александр идут по Малекону, соленые волны Мексиканского залива с грохотом разбиваются о парапет, обдавая целующиеся парочки фонтанами брызг.

– Ты знаешь, – говорит Инга, – мы живем какой-то легковесной, эфемерной жизнью. Сколько мы уже вместе? Четыре года? За это время Беатрис родила двух девочек – а мы даже не нашли времени обсудить, хотим ли мы детей.

– Давай обсудим сейчас, – предлагает Александр. – Если хо чешь – начнем заводить прямо сегодня ночью…

– А вдруг я еще не готова? – смеется Инга. – Мы ведь даже не обсудили, как назовем мальчика или девочку.

– Какая разница? – отвечает Александр. – Ты же сама видишь: они вырастают и меняют имена. Была Джейн – стала Беатрис. Может, и у нас так будет.

– Тьфу на тебя, – говорит Инга. – Я хочу верить, что мы им сразу правильные имена подберем!

Они засыпают обнявшись, и Александр снова вспоминает, как много лет назад они собирались у Мити или Дэна, дурачились, танцевали под магнитофон, целовались в полутьме, пили дешевое грузинское вино и рассказывали друг другу истории, из которых в голове не задержалось ни одной, – но почему-то Александр думает: это была важная работа, и мы сделали ее на славу.

Когда-то, давным-давно, в уходящем веке Великих Утопий, мы, дети увядающих советских цветов, насыпа́ли свой маленький остров, строили свою маленькую утопию, хрупкую область независимости, то, что позже Хаким-Бей назовет Временной Автономной Зоной. Мы не догадывались, что внешний мир, от которого нам так хотелось отгородиться, был столь же непрочен и хрупок, как любая Зона, которую мы могли построить. Конечно, мы знали, что всё в этой жизни очень хрупко, но всегда есть вещи, в которые невозможно поверить. Например, в собственную смерть или в то, что страна, где ты планируешь прожить всю жизнь – где ты обречен прожить всю жизнь, – через несколько лет развалится, разлетится вдребезги, – здравствуй, хаос, анархия и бандитский беспредел! – обратится в прах, как Содом и Гоморра, как разрушающиеся гаванские патио, как обреченные гибели города из историй, которые мы рассказывали друг другу.