Книга Надпись - Александр Проханов

Лицо Марка Солима было строгим, усталым, серым. Волосы грязно-серебряные, тяжелые, как куча мартовского снега на пне. Он сутулился, выглядел почти стариком. Коробейников ничего не ответил. Кивнул и пошел прочь, бесшумно ступая матерчатыми бахилами.

Из клиники он двигался, будто его вела магнитная стрелочка по невидимой линии. От подземной станции «Новослободская» с цветастыми стеклянными витражами. Мимо пожарной каланчи на Селезневке. Вдоль огромной каменной звезды театра Советской армии. Минуя дворец с тяжелыми пушками на деревянных колесах. По тенистому бульвару, где одиноко, покинуто возвышался памятник Толбухину. На взгорье с крутыми улочками, обшарпанными особняками, мещанскими домами и купеческими лабазами, где в покосившемся домике с лепными грифонами и ампирными девами еще недавно ему было так хорошо.

Только что родился на свет его сын и был взят от него в другую, недоступную, жизнь, где ему, Коробейникову, не было места. И это ущербное, несостоявшееся, отцовство вызывало боль и недоумение. Странную, больную иллюзию, что все еще можно исправить. Нужно только оказаться в обшарпанном особнячке, где горит камин, темнеет на столе бутылка с красным вином, висит на стуле ее легкое платье, и она, запрокинув белые локти, положив под затылок ладони, говорит ему о какой-то синей стеклянной бусинке, закатившейся в щель половицы. Усилием воли, сосредоточенной мыслью можно выхватить из времени этот пролетающий миг, направить в иную сторону, и вся последующая жизнь потечет по-другому, без надрыва, обмана, трагедии, все, кто его окружает, останутся счастливы, и его народившийся сын будет рядом. Ему казалось, что если он отомкнет старинным ключом дубовую дверь, окажется в ветхой комнате, найдет в половице заветную щель, извлечет синюю бусинку, то все волшебно изменится, восстановятся любовь и гармония.

Он подымался по мощеной улочке мимо облупленных стен, ржавых карнизов, осевших резных козырьков. Еще немного, и откроется знакомый дом, грифоны и девы, дубовая старинная дверь.

Услышал рев и пыхтенье мотора, металлический скрип гусениц, тупые удары, от которых сотрясалась земля. Гусеничный кран с вытянутой стрелой давил хрустящий кирпич. На железной стреле, подвешенное на трос, качалось огромное чугунное ядро с натертыми до блеска боками. Кран вел ядро мимо оштукатуренного фасада, на котором слепо темнели полувыбитые окна, виднелись остатки орнамента, хрупко прилепились резные водостоки. Дом напоминал старое, приведенное на бойню животное, понуро и бессловесно подставившее лоб под оглушающий удар кувалды.

Кран запыхтел. Трос натянулся, оттягивая ядро в сторону. Машинист в кабине нажал рычаг, отпуская трос. Чугунная «баба» полетела к фасаду, саданула, проламывая ветхие стены. Дом окутался белой пылью, затрещал кирпичами и щепками, рассыпался, испуская дух мещанского уклада, прах исчезнувших поколений. Ядро моталось, крушило остатки стен, блестя как металлический метеорит.

Коробейников обошел рухнувший дом, ожидая увидеть знакомый фасад с грифонами. Но сквозь мучнистую пыль, рыча, блестя гусеницами, двигался громадный бульдозер. Сдвигал ножом рыхлую гору штукатурки, бревен, кровельного железа, во что превратился милый чертог с грифонами, каминной решеткой, старинной кроватью и стульями. И в этой пыльной, дымящей груде, сдвигаемой мошной сталью, таилась синяя стеклянная бусинка - возможность иной, несостоявшейся, жизни.

Бульдозер проскрежетал мимо, открывая пустую, со снесенными домами, гору. И на этой горе, в брызгах огня, в ручьях электрической сварки, окруженная плазмой, дышала громадная летающая тарелка. Опустилась на Москву из Космоса, выжгла ветхие дома, палисадники. Распушила ртутные пары, лопасти голубоватых лучей. Каркас огромного стадиона полыхал, мерцал, трепетал всеми конструкциями. Громадный ковчег, напряженный, созданный из неведомых сплавов, ждал космонавтов, был готов взлететь в необъятное небо. Новорожденный сын был пассажиром этой огненной ртутной «тарелки», улетал от него, Коробейникова, в неизвестное будущее.

64

Его пригласил в газету Урюков и торжественно, с таинственной и обольщающей улыбкой, сообщил, что он, Коробейников, награжден орденом «Знак почета». Через неделю в Кремле состоится награждение.

- Разумеется, это ваш личный успех, но и успех газеты. Думаю, что и моя аттестация сыграла не последнюю роль. И это, уверяю вас, только начало. Начало большого пути. Вас любят в ЦК, любят в высоких инстанциях. Это обеспечит вам блестящую карьеру. - Урюков встраивался в его ослепительное восхождение, отламывал от его успеха малый ломтик, склевывал сладкую крошку, брад на секунду нарядный орден, чтобы поносить на своем дорогом пиджаке.

В коридоре его поймал Наум Шор, пылкий, кипятящийся, с выпученными голубыми глазами:

- Старик, мне все известно, поздравляю! Верил в тебя всегда! Мы, ветераны, спокойны, у нас есть достойная смена. Мы на брюхе проползли по полям Великой Отечественной, теперь вы ползите. Зайдем, выпьем фронтовые сто грамм!

Через неделю, туманным сентябрьским утром, он отправился в Кремль. Волнуясь, шел по влажной блестящей брусчатке к розовой громаде, которая смотрела на него зубцами, шпилями, белокаменными завитками, золотым циферблатом. Все волновало, все взывало к нему - кристалл мавзолея, надгробные плиты в священной стене, отяжелевшее от влаги алое полотнище в небе, белый столп колокольни с золотой головой и таинственной непрочитанной надписью.

Он прошел сквозь Спасскую башню с вежливо-строгой охраной. Белые фасады дворцов, струящиеся главы соборов, старые, начинавшие желтеть, деревья, сквозь которые мерцала, дышала Москва. Отворил тяжелые, с медной рукоятью, двери. Подымался по высокой, застеленной ковром лестнице, над которой висела огромная картина: Куликовская битва, месиво коней, татарских воинов, русских витязей, копья, мечи и стрелы. Вид картины возвращал его в казахстанскую степь, откуда веяло бедой и откуда он недавно вернулся, выполнив боевое задание, за что благодарная Родина вручала ему награду.

Георгиевский зал был великолепен своей мраморной белизной, пылающими хрустальными люстрами, бесконечным торжественным списком героических полков, батарей, флотских экипажей, которые на северных и южных морях, на полях Европы и Азии, в бессчетных сражениях и схватках крепили мощь государства. И он, участник крохотного приграничного боя, был причастен к этому мрамору, золоту, ослепительному хрустальному солнцу, порождавшему в душе восторг и благоговение. Георгиевский зал был святилищем русской славы, где Сталин, окруженный блистательными маршалами Победы, подымал свой тост за русский народ.

Все было готово к награждению. Были расставлены кресла. Перед ними возвышалась легкая переносная трибуна. Стояла корзина цветов. Кто-то легонько коснулся его плеча. Коробейников оглянулся: перед ним стоял Миронов, милый, слегка застенчивый, радостно и искренне его поздравлял:

- Я так рад за вас. Вы замечательно написали. Представляю, как было опасно. Не сомневаюсь, эти переживания лягут в ваш будущий роман. Помните, я говорил вам о «государственном художнике»? Государство увидело в вас своего певца. - Миронов повел рукой вдоль беломраморных плит с перечнем гвардейских полков. - «Певец во стане русских воинов…»