Книга Мобилизованная нация. Германия 1939–1945 - Николас Старгардт

Такая же статистическая ошибка привела к преувеличенным оценкам уровня смертности у гражданских лиц в ходе бегства и изгнания из восточных провинций. Основываясь на демографических сведениях, Управление статистики Федеративной Республики Германии в 1958 г. определяло число умерших немцев в 2 миллиона, включая 500 000 человек призванных служить мужчин. Только в 1999 г. разобрались, что погибли в действительности 1,4 миллиона немецких солдат из восточных территорий и провинций, вследствие чего вероятное количество убитых и умерших среди мирного населения составляло вовсе не 1,5 миллиона, а 600 000 жителей. Аналогично и ревизии подсчета урона в человеческих жизнях от союзнических бомбежек пришлось ждать до 1990-х гг., когда один уважаемый немецкий историк выдал заключение о гибели под бомбежками 370 000–390 000 немцев и еще 40 000–50 000 иностранных рабочих и военнопленных. Как и в случае военных, жизни большинства гражданских лиц унесла заключительная фаза боевых действий[1154].

В атмосфере «холодной войны» 1950-х гг. распространилось и окрепло убеждение в существовании секретных советских лагерей, где немецких военнопленных убивали или истязали до смерти непосильной работой. Изможденные лица, пустые глаза и обритые головы на рекламных афишах фильмов вроде «Тайга» и «Сталинградский доктор», выпущенных одновременно в 1958 г., или вышедшей на экраны в 1961 г. ленты «Дьявол играл на балалайке» – портреты вовсе не жертв нацистов, а немецких военнопленных. Словно с целью вытеснить из общественного сознании настоящие концентрационные лагеря, посещать которые в свое время американцы заставляли некоторых местных жителей, в Германии появились специальные передвижные выставки с моделями советских лагерей, позволявшие немцам прогуляться за оградами из колючей проволоки с вышками. Немецких мужчин и женщин сортировали, посылая одних налево, других направо, «трупы» валялись в импровизированных мертвецких. В то время как легенды о невероятных страданиях военнопленных в 1950-х гг. или мучениях немецких изгнанников скрупулезно собирались и публиковались в многотомных изданиях с подачи западногерманского правительства и широко обсуждались, мало кто из немцев заговаривал о геноциде евреев, ужасающие подробности которого потихоньку заимствовались в своих целях, перевирались и превращались в детали сказок о тяжкой участи немцев[1155].

Открывшееся 20 ноября 1945 г. в Нюрнберге заседание трибунала по главным военным преступникам получило неслыханное прежде международное паблисити. В тот день мать троих маленьких детей написала мужу, немецкому офицеру, в американский лагерь для военнопленных:

«Ни один народ – сколь бы свободным от вины он себя ни чувствовал (чего не бывает, ибо вина всегда на обеих сторонах!) – не имеет права предавать целый народ лишению всех его свобод просто по праву победителя. Горе побежденным! Ни раньше, ни потом я не чувствую себя виноватой в войне и во всех ужасах концентрационных лагерей, равно как и в постыдных деяниях, совершенных от нашего имени. Ты, мамочка, мои братья и многие-многие из нас столь же мало виновны. Поэтому я категорически отвергаю коллективную вину!»

Пожалуй, больше всего она сожалела о невозможности пройтись по улицам родного города с мужем после его производства в генеральское звание. Беззащитную беженку в эвакуации, теперь такая прогулка обрадовала бы ее и в каком-то смысле компенсировала утраченный статус. Но что более значимо, она верила: «Нация без армии безоружна, а это означает то же, что жить без чести»[1156].

Публичный ажиотаж против Нюрнбергского трибунала начался в западных оккупационных зонах при первых же признаках конфликта между британской и американской сторонами и Советами, который так уверенно предрекал Геббельс. На западе зашевелились немецкие церкви. В результате запрета союзниками нацистской партии и всех ее массовых организаций клирики получили неограниченное влияние на массы. Не прошло и двух недель после Фултонской речи о «железном занавесе» Черчилля в марте 1946 г., как католические епископы на западе воспользовались свободой для развертывания атаки на союзнические предписания по денацификации и на оккупационную политику. Кардинал Фрингс издал святительское послание с утверждением: «Приписывать целому народу коллективную вину и соответственно обращаться с ним есть узурпация власти Божьей». Мюнстерский журналист и автор дневника Паульхайнц Ванцен отметил непересыхающий ручеек новостей о смертях нацистских функционеров в союзнических «концентрационных лагерях», где с ними «обращались ничем не лучше, чем с заключенными концлагерей». Как писал он, «среди людей не по дням, а по часам растет сочувствие к “обвиненным” в Нюрнберге». В такой атмосфере улетучивающегося страха и непреодолимого бессилия церковь виделась немцам поборницей их прав. 4 июля 1946 г. кардинал Фрингс написал прямо в Нюрнбергский трибунал, принижая его значимость и бросая вызов утверждению, что «любого следует считать достойным наказания только на основании его членства в СА или других национал-социалистских организациях». На местном уровне представители именитого духовенства – как тот же генеральный викарий Кёльна – даже приводили довод о том, будто «правила мужского поведения СА были весьма совместимы с христианской философией и одобрены епископами»[1157].

Уже в июне 1945 г. епископ Мюнстера Гален вновь воздал дань уважения патриотическому примеру немецких солдат. «Мы хотим от всей души поблагодарить наших христианских воинов, – заявил он, – тех, кто с добрыми намерениями творить должное рисковали жизнями за нацию и отечество и кто в военной суете сердцем и руками сторонился ненависти, грабежа и неправедных насильственных деяний». Союзники взялись за очистку публичного пространства не только от откровенно нацистских эмблем Третьего рейха, но и от поддерживавшей его идеологию мемориальной культуры жертвенной смерти. Надписи «Германия должна жить, даже если нам придется умереть» исчезли с воинского кладбища под Лангемарком вместе с помпезными памятниками, сооруженными нацистами в честь героев Первой мировой.