Книга Соколиный рубеж - Сергей Самсонов

Впереди – черепичные крыши, сады, снеговые валы зацветающих яблонь, как тогда, на Кубани, когда Буби был жив. Уголок изумрудного, белого, золотого Эдема, еще не отгрызенный Сатаною у Господа. Я не стал пацифистом, не сменил свою кровь на елей по примеру усталых убийц всех времен, просто я не хочу исчезать – в это время природы идешь по земле и летишь над землей с солнцем в теле, в это время войны, «перед самым концом», выгорают, спекаются все. Может быть, и война-то кончается только тогда, когда люди, подобные мне и Зворыгину, устают воевать.

Притираюсь к земле. Пробежав сотню метров, заруливаю на стоянку, запускаю в парную кабину низовой добрый воздух, в который погружаешься, как в молоко, – и, взглянув на часы, с неожиданной опустошающей ясностью понимаю, что больше никогда не взлечу убивать. На всех часах – 8 мая 1945 года.

Мы деремся в Богемии, как островной гарнизон, отсеченный от Рима лавиною варваров 1-го Украинского фронта. Нам ничего не сообщали, кроме «Армия Венка идет» и «Берлин не падет никогда». Нам ничего не посылают из затопленного красными Берлина, кроме «Вы должны сделать Прагу новым Берлином»…. Вылезаю на бедное, испещренное оспой осколочных вмятин крыло: у капота – Берггольц, мой механик. Подбегают Зоммавила, Янсен, Метцельдер, их горячие, грязные лица озаряет восторг, в их распахнутых, вымытых восхищением глазах – радость исчезновения в большем, сильнейшем, красивейшем, чем они сами. Словно Андреас, Вебер и Шуллер исчезли на время или хоть вознеслись в рай крылатых солдат, словно смерть за Отечество в уличном или воздушном бою – это подвиг, за который положено воскресение в теле. И все же они уж не те, что полгода назад, не такие, какими прилетели сюда из ягдшуле: слишком много чужих в этом небе и мало своих, чтобы не повзрослеть с самолетною скоростью, обогнав в этом смысле молодого всесильного Буби, который в России ни о чем не задумывался. Крик живого мальчишки в убитой машине обжигает пространство и мозг, как железные прутья решетки оголенную руку на сильном морозе. В их глазах я все чаще вижу помесь какого-то птичьего гнева с детским страхом покинутости, ледяного прозрения с отчаянным непониманием: «Неужели я тоже исчезну?», «Неужели за мною никто не придет?»

Я иду к цирковому шатру из облепленных тиной рыболовных сетей. Со снарядного ящика поднимается Фолькман – мой кубанский спаситель. Я бросаю ему шлемофон и тяну за собой – в ту минуту, когда одиноко кружащий над полем «мессершмитт» с 18-м номером сходит в глиссаду, – это Ханн, я послал его к Брюнну, на юго-восток – сосчитать километры, часы до того, как мы пятками ощутим наползающий гул русских танков.

– Герр оберст! Вызывает Сократ! – Веснушчатая рыжая весталка радиоэфира протягивает мне уродливую трубку, и, подавшись к ее богомольным глазам, я заранее знаю, что за мудрость вопьется мне в уши сейчас.

– Оберст Борх! Атакуйте колонну русских танков под Кеннигрицем! Подымайте все силы! Обе группы и штаб! Остановить любой ценою, слышите?! Любой! Обрушьте на это шоссе все, что можно! – голос Вефера режет по мозгу, как по красному дереву.

Кабаны, лоси, волки, косули, белки, перелетающие с опаленной сосны на сосну, – все бежит из горящего леса. Умирать можно только за жизнь, за детей, за народ, но не за то, чтоб сдохли все и победившей правде русских не досталось ничего.

– Я все сделаю, герр генерал, – говорю я отчетливо: нет ни смысла, ни времени потешаться над этою формой жизни.

– Брюнн горит, командир! – только что побывавший в нашем будущем Ханн запаленно вонзился в пятнистую тень. – На востоке от этого варева – русские танки и колонны пехоты, их там, что расплодившихся вшей! Через пять-шесть часов все они будут здесь. Но фляйшвольфы накроют нас раньше!

– Лахенман, передайте на оба перрона: закрываем вокзал. Сколько наших ребят еще в воздухе?.. Фрейлейн Магда, прошу вас: Фенненкольду и Либману срочно прибыть на КП. Объявить построение всем пилотам и техникам. Фолькман, – заглядываю в глазницы старого пещерного медведя, – возьми Курта, Хассо и еще пару-тройку надежных ребят из охраны. Выгоняйте пивные фургоны на взлетную. Пулемет на стоянку, второй – на КП. Время делать аборт, – загоняю я в эти глаза то единственное, что они давно ждут от меня.

Он срывается и исчезает…

– Господа, – говорю я наземным Фенненкольду и Либману. – Самолеты составить как можно плотнее, в бензин и поджечь. Молчать! Не рассуждать! Бензин из баков в землю. Всех, кто хочет погибнуть как истый ариец, я пристрелю как недочеловеков. Ханн, проводите гауптмана Либмана к стоянкам и проверьте. Мне нужен высокий столб дыма, такой, чтобы русским его было видно километров за двадцать. Фенненкольд, весь наличный автотранспорт – на южную подъездную дорогу. Я даю вам на это пятнадцать минут. А потом обеспечьте посадку людей. Сначала – раненых и беженцев. Короче, все согласно наставлениям богоспасаемого Красного Креста. Может, тогда Господь и нас призрит, как маленьких.

Тридцать восемь пилотов (уже тридцать восемь, а утром их было у меня пятьдесят), семь десятков механиков, больше сотни радисток, зенитчиц, медсестер восемнадцати лет. Что-то около двух тысяч беженцев, не сводящих с меня боязливых, собачьих, обожающих глаз: «Вдруг спаситель?» Я не мог утащить их отсюда ни месяцем, ни минутою раньше – куда? на шлагбаумы и пулеметы фельджандармов и ваффен-СС? Вереницей фургонов под знаменем богоспасаемого Красного Креста? Нет, тогда крест на нашем фургоне мог быть только черным.

Лишь теперь, когда ни на востоке, ни на западе не было фронта, я пошел прямиком на шеренгу глазурованных потом пилотов, зная, что повалившиеся штабелями в могилы не взлетят из них, взбросив комья черной земли, и не засеменят задним ходом в свои синагоги и церкви, восстающие на пепелищах бараки и хаты, что вошедшие в землю самолеты не взмоют оперением кверху, всосав в свое чрево огневые клубы, и клочья вырванного мяса никогда не влепятся обратно в заживленное, наполненное тайной маленькое тело, – но вот этих, пока что живых, я могу потащить за собой…

– Герр оберст! Герр оберст! – зацепил меня кто-то мышиными коготками за локоть. – Шифрограмма из штаба Шестого Люфтфлота с пометкой «Вне очереди»!

– Ты смотри, таковой все еще существует? Читайте.

– Дальнейшая борьба с врагом бессмысленна. Борху, Ханну и Хандшугу вылететь в Дортмунд и… сдаться английским частям. Составу ягдгешвадер…

– Хватит! Генерал-оберст Десслох наивно надеется на галантность иванов? Он забыл, что они тотчас делают с нашими фрейлейн? Живо все выметайтесь отсюда! – Если б я хотел вылететь в Дортмунд, то давно это сделал бы – сто четырнадцать раз.

Я насунул фуражку и шагнул под отлитое из чугунного гула, неправдиво высокое, нерушимое небо. И, как будто скатившись с горы и воткнувшись в упругую кровную толщу ожидания ста живых душ, ледяно и свободно, как в небе, как в детстве, когда говоришь только то, что действительно думаешь, отчеканил своим людям прямо в глаза:

– Офицеры и солдаты. Рейха более не существует. Вы, стоящие передо мной, – это все, что осталось от нашей эскадры и люфтваффе вообще. Все другие пилоты в земле или сдались американцам в обмен на жизнь и миску супа. Повторяю: в земле. Или жизнь за колючей оградой, подаяние, позор, но все-таки мне кажется, что лучше жрать помои из кормушки, чем когда жрут тебя. Вот тогда уже точно никакой перспективы. Поэтому я увожу вас отсюда на запад, в Страконице. Приказываю всем открыть бензопроводы, облить самолеты бензином и сжечь, после чего немедленно грузиться по машинам. Исполнять!