Книга Национальный предрассудок - Коллектив авторов

прожила бы и дня. У нее, правда, был сын, дядя Джордж, но он постоянно отсутствовал; за всю свою жизнь я видел его лишь дважды и запомнил только, что волосы у него курчавые и что он почтальон; возможно, из-за своей пролетарской профессии он с моими родителями и не встречался.

Полное имя Доры, в тех редких случаях, когда мне доводилось его слышать, было не Дора Лукас, а Дора Макнесс – миссис Макнесс. С мужем она разошлась. Артур Макнесс тоже был певцом, подвизавшимся в музыкальном шоу «Забияки», которое выезжало с фронтовыми концертами в Первую мировую. Когда они поженились и когда развелись, мне неизвестно, но подозреваю, что между свадьбой и разводом лет прошло немного. Мой отец, у которого времени на тещу не оставалось, говорил, помнится, что старухе трудно было обходиться без Доры и она уговаривала ее вернуться, выдумывая красочные истории о том, что мог вытворять (или вытворял) Артур во Франции с мамзельками из Армантьера. Надо сказать, что сегодня истории эти представляются мне куда более правдоподобными, чем в юности.

У Доры, особенно в отношениях с матерью, и в самом деле было немало странного. Несколько лет назад мой друг, выдающийся психолог Джим Дарем, объяснил мне, что история с погашенной спичкой, которую Дора держала под струей воды, да и все прочее, было частью невротического ритуала, суть которого состояла в том, чтобы себя обезопасить, обеспечить благоприятное течение дел. Сходным образом ацтеки ежедневно проливали несколько галлонов крови лишь для гарантии – чтобы знать, что на следующее утро солнце встанет как обычно. Верно, до сих пор оно не обманывало их ожиданий, и, очень может быть, пролитая кровь никакого отношения к восходу не имела, но какими бы идиотами они оказались, если бы в один прекрасный день перестали проливать кровь и солнце на следующее утро не поднялось бы. Смысл же Дориного ритуала, если я правильно понял Джима, заключался в том, чтобы продлить жизнь ее матери. Оставила бы спичку в пепельнице – и как знать…

Дора и в самом деле проявляла о своей матери искреннюю заботу и как-то ночью то ли в 1940-м, то ли в 1941 году, когда возле их дома взорвалась бомба, накрыла старуху своим телом, возможно даже пострадав сама. К тому времени я уже вырос и обрел право видеться с ними не чаще, чем мне хотелось (то есть не видеться вообще), а потому так и не узнал, о чем теперь жалею, за что именно Дору упекли в психбольницу. Там она расцвела: все восхищались ее кулинарными способностями, и на кухне она стала своим человеком. С того дня, как ей сообщили о смерти матери, все ее невротические симптомы как рукой сняло. Подобные явления объяснению не поддаются – остается им лишь удивляться.

Внезапно излечившаяся от безумия пятидесятилетняя Дора осталась без кола и двора – податься ей было решительно некуда. Между ней и больничным начальством состоялся разговор, при котором мне бы очень хотелось присутствовать. Доре было сказано, что с учетом ее стабильного психического состояния, а также пользы, которую она принесла, работая на кухне, можно подготовить соответствующие бумаги и занять ее, так сказать, по производственной части. Доре это предложение понравилось, и ее статус в больничной системе довольно быстро повысился. Помню, я даже хвастался своим приятелям, что у меня есть безумная тетка, которая так хорошо проявила себя в психушке, что по выходе ей предложили, так сказать, именную стипендию.

Последний раз я видел Дору много лет спустя, когда она заехала повидать меня и родителей. Узнать ее было совершенно невозможно: маленькая, в платке и брюках, живая, доброжелательная – в новом обличье она почему-то вызвала у меня какое-то особое отвращение. Мать реагировала на нее сначала безучастно, а затем – с неприкрытой враждебностью. Можете сказать, что я крепок задним умом или мыслю шаблонно, но думаю, что именно тогда я стал свидетелем ненависти, о которой мне уже приходилось говорить, и чувства ущемленного достоинства, дававшего себя знать все эти годы; в тот день я впервые увидел это воочию, а не узнал из намеков и пересказов. Подобное поведение было моей матери совершенно несвойственно, да и необычно прозвучали упреки отца: после поспешного ухода Доры он выговаривал жене за то, как она держалась с сестрой.

Рост Доры в иерархии госпитального сервиса между тем продолжался до тех пор, пока она не заняла чуть ли не руководящую должность в одной из крупных лондонских клинических больниц – то ли в Гайз, то ли в Бартс, когда вдруг, совершенно неожиданно, умерла, не успев, как в свое время и Лэсли, в полной мере насладиться обретенной свободой. Об этих двух печальных судьбах остается сказать лишь одно: если есть на свете прогресс, он должен способствовать тому, чтобы в наши дни жизнь таких людей складывалась по-иному.

Когда дед по материнской линии не читал своей кривляющейся супруге «Прелюдию»[721] или не обслуживал покупателей в магазине готового платья в Брикстон-хилл, он, очень возможно, играл в местной часовне на органе, чему выучился сам, без посторонней помощи. Эта часовня принадлежала баптистской общине, располагавшейся по соседству, в Денмарк-Хилл, районе, более известном сегодня благодаря находящейся здесь крупной психиатрической больнице Модсли. Согласно семейному преданию, которому у меня нет никаких оснований не верить, именно в этой часовенке еще детьми впервые встретились мои родители. Вне всяких сомнений, они часто встречались там и в дальнейшем, однако к тому времени, как я стал проявлять интерес к подобным вещам, община эта давным-давно распалась. Несколько десятилетий английские баптисты тысячами переходили в лоно англиканской церкви, причем по крайней мере двое из них пошли еще дальше, и к началу двадцатых годов мать с отцом почти полностью перестали соблюдать религиозные обряды, хотя мать еще несколько лет после этого ходила в церковь на Рождество и в День перемирия[722].

Каким бы смехотворным мне это ни казалось в те годы, родители твердо считали себя вероотступниками, а потому не дали мне никакого религиозного воспитания, хотя с азами школьной теологии никогда не спорили. Отец вообще был глубоко убежден, что мне не следует забивать голову всей этой церковной чепухой, а заодно и игрой на пианино, о чем я до сих пор, спустя полвека, очень жалею. Вместе с тем (поскольку об этом все равно надо будет сказать, лучше сделать это теперь, чтобы несколько оживить повествование) он никогда ни прямо, ни косвенно не занимался моим сексуальным воспитанием, если не считать прочитанного мне со страстью краткого курса о том, что может случиться с мальчиками, которые занимаются рукоблудием. Всякая эякуляция (отец, разумеется, выражался иначе) разжижает кровь, и