Книга Отдел убийств: год на смертельных улицах - Дэвид Саймон

эту историю на НВО.

Если говорить о детективах, то большинство признали «Угол» как достойную и честно рассказанную историю. Однажды Фрэнк Барлоу на огнестреле на Монро и Файет даже вышел из-за полицейской ленты, чтобы повспоминать со мной былое и спросить, как там новый проект, – и мне еще долго пришлось объясняться за это братание перед зазывалами, дилерами и торчками. Но некоторые детективы сочли вторую книгу предательством – ведь эта история рассказана не с точки зрения доблестной балтиморской полиции, а голосом тех, кого они преследовали.

А к началу девяностых преследование стало совсем жестоким и беспощадным. Через пять лет после «Убойного отдела» кокаиновая эпидемия перегрела наркоэкономику Балтимора и преобразила город. Там, где когда-то была пара десятков наркорынков, теперь появилось больше сотни углов. И на отдел, которому раньше приходилось расследовать 240 убийств в год, внезапно навалилось больше 300. Раскрываемость посыпалась, начальники занервничали, а в конце концов и запаниковали.

Со времен правления Дональда Померло доморощенное начальство балтиморского департамента выродилось, но выяснилось это только во время кокаиновых войн. Одно дело – комиссар в полумаразме, сидящий на синекуре в жизнеспособном департаменте в 1981-м, когда в Балтиморе о притонах и спидболах слышали разве что краем уха. Спустя десять лет критически требовались настоящие лидеры, и город впервые с 1966-го нанял комиссара извне, выдав ему карт-бланш на генеральную уборку.

И он им воспользовался. Но в самом худшем виде, потому что Томас Фрейзер, явившийся из Сан-Хосе с чувством собственного превосходства, чуть ли не единолично развалил отдел убийств Балтиморского полицейского департамента.

Например, Фрейзер наплевал на то, что во всех полицейских органах Америки есть две иерархии. Первая – официальная, где главный показатель – звание; сержант учится преклоняться перед лейтенантами, те простираются перед майорами, те падают ниц пред полковниками, а те целуют филейные части заместителей комиссара. Эта иерархия необходима для проформы и с ней приходится считаться.

Но альтернативная иерархия – не менее важная – это иерархия опыта, и существует она среди сотрудников департамента, чьи навыки в конкретной специализации требуют должного уважения.

Речь о детективах убойного.

Но приехав в Балтимор, Фрейзер всех сходу поразил тем, что его план по оживлению департамента – ротация полицейских на должностях. Ни один сотрудник не должен оставаться на одной должности дольше трех лет.

И неважно, что как минимум столько времени нужно детективу убойного – не говоря уже о других следователях и клерках департамента, – чтобы обучиться ремеслу и начать показывать эффективность. И неважно, что ротация грозила профессиональной репутации всех в отделе убийств. Фрейзер в качестве примера привел собственную карьеру, заявив, что ему за три года на каждой должности становилось скучно и хотелось новых испытаний.

Ротация выгнала из города некоторых из лучших – они перешли на должности следователей в федеральных органах или округах. Когда, например, решили уйти еще до введения новой политики Гэри Чайлдс и Кевин Дэвис, я взял интервью у Фрейзера и спросил, что он думает о таких потерях.

– На этих людях стоит вся группа, – сказал я.

– Зачем группе стоять на ком-то? Почему каждый в убойном не может быть лучшим?

Как гипербола это звучит замечательно. Но факт прост: в балтиморском отделе убийств – даже на пике формы в 1970-х и 1980-х, когда раскрываемость превышала средние показатели по стране, – некоторые детективы были блестящими, некоторые – компетентными, а некоторые – заметно неэффективными.

И все же в каждой бригаде был свой Уорден, Чайлдс, Дэвис или Гарви, чтобы присматривать за коллегами послабее. Когда есть тридцать детективов и шесть сержантов, руководители групп могут присматривать за отстающими детективами, ставить их в пару к испытанным ветеранам и следить, чтобы расследования не застаивались.

Вторая стратегия Фрейзера – не считая откровенной утечки мозгов из департамента – назначить на шестой этаж больше детективов. Больше групп. Больше новеньких. В итоге с убойным отделом смешалась особая группа по насильственным преступлениям, и среди столов мельтешило дополнительно тридцать человек.

Больше детективов – меньше ответственности. И теперь, когда детективу звонили насчет убийства, он, скорее всего, не знал, какая группа работает по этому делу или на что способен новенький. Салаги там были всегда – один-два в каждой группе, – и ветераны за ними приглядывали, лелеяли их, не давали им худанитов, пока те не сгоняют на десяток выездов младшими следователями или не закроют данкер-другой самостоятельно. Теперь из первогодок состояли целые группы, и с постоянной текучкой ветеранов раскрываемость резко рухнула.

Через несколько лет она была ниже 50 процентов, а уровень осуждаемости – вдвое меньше. И, как и в любом предприятии, когда уходят таланты, они уже не возвращаются.

– Нас уничтожили, – сказал мне Гарви перед тем, как уволиться самому. – Это был отличный отдел – а они его будто нарочно уничтожили.

Похожим образом себя чувствовал и я в своем мире, наблюдая, как лучшие репортеры моей газеты уходят в «Нью-Йорк Таймс», «Вашингтон Пост» и другие издания – сбегают от самодурства, точь-в-точь напоминающего самодурство департамента полиции.

Страк, Вутен, Альварез, Дзордзи, Литтвин, Томпсон, Липпман, Хайман – лучших репортеров «Балтимор Сан» оттеснили в тень, а потом их перекупили и вывезли, после чего им на смену пришли двадцатичетырехлетние подпевалы, которые мало что могли – но заодно не могли и слова сказать поперек начальству. В период роста, когда появился шанс действительно сделать издание лучше, новый режим «Сан» одной рукой нанимал работников, а другой – увольнял. И в конце концов, когда саквояжники наконец ретировались вместе со своей мифологией героического обновления, они умудрились получить три Пулитцера за десяток лет. Ровно столько же получили утреннее и вечернее издания газеты и в предыдущие десять лет.

Слушая в тот день за выпивкой Рича Гарви, я осознал, что в этом есть какой-то символизм: в постмодернистской Америке, где бы ты ни пахал – или где бы ни пахали на тебе, – в департаменте полиции или газете, в политической партии или церкви, в «Энроне» или «Ворлдкоме»,[89] – тебя в конце концов предадут.

Чем чаще я об этом задумывался, тем больше видел греческую трагедию. Готовый материал для Эсхила и Софокла, вот только боги были не олимпийскими, а корпоративными и государственными. Как ни посмотри, наш мир шел к тому, что отдельные люди – будь то обученные детективы или толковые репортеры, прожженная шпана, докеры в третьем колене или незаконно завезенные секс-работницы из Восточной Европы, – обречены значить все меньше и меньше.

Насмотревшись на то, что сделали с моей газетой и с балтиморским отделом по расследованию убийств, я приступил к пилоту нового сериала на