Книга Пересадочная станция (журнальные иллюстрации) - Клиффорд Саймак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все было кончено за полминуты.
Глава 29
— Саттон направил корабль в сторону от астероида — осколка размером чуть больше самого корабля.
Рука сама легла на пульт, подала вверх рычаг гравитации, и корабль рванулся в пространство.
Он опустил руки, откинулся в кресле пилота. Перед ним лежал черный недружелюбный космос, испещренный точками звезд, которые, казалось, складываются в таинственные послания, написанные холодным белым светом на черном поле вечной ночи…
Живой! — думал он. По крайней мере, пока. А может, и навсегда, потому что теперь меня никто не ищет.
Живой, с дырой в груди. Вся рубашка в крови, кровь по ногам течет…
Удобная штука, это мое тело. Тело, которое мне подарили там, в созвездии Лебедя. Могу жить, пока… пока…
Пока — что?
Пока не вернусь на Землю, не приду к доктору и не скажу:
— В меня стреляли маленько. Будьте так добры, подлатайте, как сможете!
Саттон усмехнулся. Он отчетливо представил себе, как доктор падает в обморок.
Может быть ввернуться туда, в систему Лебедя?
Нет, они не пустят меня.
Или вернуться на Землю, как есть, и ни к какому врачу не ходить? Можно ведь добыть другую одежду, а кровь перестанет течь… когда вся вытечет.
Но тогда я не смогу дышать ни они это заметят.
— Джонни, — произнес Саттон, но ответа не последовало, только что-то шевельнулось в сознании, будто пес хвостом завилял, давая понять, что, мол, слышит, да сейчас слишком занят — кость больно вкусная, не оторваться!
— Джонни, есть какой-нибудь выход?
Должен же быть выход! Должна же быть надежда, соломинка, за которую можно ухватиться!
Даже теперь он не до конца понимал, какие возможности таят в себе его тело и разум.
Ненависть… Одна его ненависть способна убивать, она может, как пуля вылетать из сознания и разить людей наповал. Ведь Бентон погиб, а пуля всего-навсего угодила ему в руку… значит, он умер еще до того, как в него попала пуля. Бентон выстрелил первым и промахнулся, а живой Бентон ни за что на свете не промахнулся бы…
Саттон не знал, что с помощью одного только сознания смог поднять мертвую громаду звездолета из каменной могилы и провести его через пространство длиной в одиннадцать световых лет. Но он сделал это и пронес энергию пылающих звезд до самой Земли, откуда их почти не видно.
И хотя он знал, что может по своему желанию переходить от одной формы жизни к другой, он просто не представлял себе, что в то мгновение, когда его жизнь прекращалась, другая включалась автоматически. Тем не менее, произошло именно это. Кейз убил его, и он умер, а потом воскрес. В этом он был уверен. Потому что почувствовал смерть, узнал ее. Не в первый раз умирал.
Саттон ощутил, что организм буквально сосет энергию звезд, как дети сосут молоко из бутылочки. Кроме того, подпитка шла тонкими струйками от атомного двигателя.
— Джонни, неужели нет выхода?
Тишина.
Саттон поник, склонив голову на пульт управления.
Организм продолжал впитывать энергию, а кровь все капала и капала на пол…
Сознание его было словно затуманено, но он не прилагал никаких усилий, чтобы прояснить его; делать было нечего, думать не хотелось, и он, расслабившись, балансировал где-то на грани реальности. Саттон не представлял себе, на что он способен и как теперь обращаться с собственными возможностями.
Он вспомнил, как кричал в порыве дикого восторга, падая на чужую землю, понимая, что все-таки прорвался, что ему удалось сделать то, что до сих пор не удавалось сделать ни одному землянину.
…Планета приближалась, он уже видел ее странную поверхность — змеящиеся черные и серые тени…
Двадцать лет прошло, но он помнил все, как будто это случилось вчера…
Тогда он потянул рычаг, но не смог сдвинуть его с места. Корабль снижался, и его охватила паника, а потом — настоящий страх.
Одна мысль стучала в его воспаленном мозгу, заглушая надежды и молитвы. Его единственная мысль — он сейчас разобьется.
Потом — темнота. Ни паники, ни страха — покой и забытье.
Понимание того, что случилось, вернулось как озарение. Теперь он не смог бы описать это ощущение — так мало в нем было человеческого.
И еще откуда-то взялись новые знания, но тогда ему показалось, что он знал это всегда, и должен навсегда сохранить.
Он чувствовал, не видел — чувствовал, что лежит на земле, разбитый, утративший всякое подобие человеческого существа.
Потом вспомнил Шалтая-Болтая, причем, будто сам только что сочинил этот детский стишок, или нет — знал, да забыл и вдруг вспомнил…
«Шалтай-Болтай, — говорила какая-то часть сознания, но не та, что вспомнила стишок, — ничего не подскажет».
И Саттон понимал, что это правильно, потому, что — как говорилось в стишке — Шалтая-Болтая так и не удалось собрать…
Раздвоение, догадался он. Одна его половина отвечала на вопросы другой. Как бы вместе, но в то же время — порознь. Где проходила граница, он не понимал и не чувствовал.
«Я — твоя судьба, — говорила одна половинка. — Я была с тобой с того мгновения, когда ты появился на свет, и останусь с тобой, пока ты жив. Я не слежу за тобой, не преследую тебя, но стараюсь помогать тебе, хотя ты и не подозреваешь об этом».
Саттон, вернее та его маленькая часть, которая тогда была Саттоном, ответила:
«Да, теперь я понимаю».
И он действительно все понимал. Как будто всегда знал, и было просто удивительно, что услышал об этом только сейчас. В голове вообще все перемешалось, ведь теперь их было двое — он и его судьба. Он не мог разобрать, что именно он знает, как Саттон, а что — как судьба Саттона…
Никогда не разберусь, вздохнул он. Тогда не смог, и теперь не могу: так глубоко во мне спрятаны две мои сущности: я — человек, и я — судьба, что ведет меня к высшей цели и высшей славе, когда, конечно, я позволяю ей это.
Судьба не может ни заставлять, ни остановить меня, может только намекнуть, шепнуть словечко-другое. Это как бы сознание, рассудок, справедливость, что ли.
Это сидит у меня в мозгу, больше ни у кого. Только у меня, у меня одного. Никто и понятия не имеет, что такое бывает; расскажи им — на смех поднимут.
Но узнать об этом должны все. Как знаю я. Так или иначе, мне надо попасть в будущее и все устроить.
«Я — твоя судьба», —
