Книга Адмирал Колчак - Павел Зырянов

А в Иркутске в то время большевики прибирали власть к своим рукам. Ещё в ходе восстания они создали Центральный штаб рабоче-крестьянских дружин. Контролируемые большевиками вооружённые формирования пополнялись за счёт подходивших к Иркутску партизанских отрядов. Подошла и остановилась у самого города «армия» Каландаришвили. Большевики постепенно перетягивали на свою сторону и те воинские части, которые Политцентр использовал для свержения правительства. Вскоре большевик И. Н. Бурсак (Блатлиндер) явочным порядком занял пост коменданта города, отстранив от этой должности эсера. Другой большевик оказался на месте начальника штаба войск.[1423]

20 января комитет партии большевиков назначил Военно-революционный комитет из пяти лиц (четверо большевиков и один левый эсер) во главе А. А. Ширямовым. 21 января Политцентру было предложено передать власть ВРК, что он и сделал. После этого большевики быстро провели выборы в Совет рабочих и солдатских депутатов, который подтвердил полномочия ревкома во главе с Ширямовым, сократив его состав до трёх человек (два большевика и один левый эсер).[1424]

Оказавшись у власти, большевики отстранили от командования штабс-капитана Калашникова, поднявшего восстание и отбившего атаку семёновцев.[1425] Теперь он, наверно, понял, для кого таскал из огня каштаны.

Председателем следственной комиссии стал С. Г. Чудновский. Маленький и какой-то особенно злобный, он на допросах даже по мелочам старался чем-нибудь ущемить и принизить Колчака. Заметил, например, что Колчак с большим удовольствием пьёт чай, который приносили во время допросов, и распорядился давать его только членам комиссии. Тогда Лукьянчиков передал Адмиралу свой стакан.[1426]

Комендант города Бурсак («ужасный Бурсак», как называла его Гришина-Алмазова) тоже наведывался в тюрьму. Однажды зашёл в камеру Колчака, спросил есть ли жалобы, доволен ли он питанием. Колчак отвечал, что жалоб нет, а пища несъедобна.

– Мы на воле сейчас не лучше питаемся, – ответил Бурсак.[1427]

Тюремный режим заметно ужесточился, у камер Колчака и Пепеляева поставили часовых.

Как уже говорилось, неожиданное появление «каппелевцев» не на шутку встревожило иркутских большевиков. Они знали, что против них идут, по словам Ширямова, «наиболее стойкие и упорные в борьбе с Советской властью части, выдержавшие двухлетнюю кампанию».[1428]

Большевистские мемуаристы единодушно отмечали, что обстановка в городе была тревожной. Распространялись листовки, прославлявшие Колчака и призывавшие к его освобождению. Бурсак даже писал, будто «осевшие в Иркутске белогвардейцы предприняли попытку, правда, неудачную, освободить Колчака».[1429] Поскольку в других источниках это не подтверждается, то, наверно, можно считать, что ничего такого не было. И вообще красные мемуаристы явно сгущали краски, чтобы оправдать последующие свои действия.

Но некоторые изменения в настроениях населения, видимо, всё же произошли. Месяц прожив сначала под безалаберной властью эсеров, а потом под жёстким гнётом большевиков, люди обнаружили, что с продовольствием и топливом стало ещё хуже, причём новые власти, занятые своими делами, об этом нисколько не думали. К тому же жителям Иркутска довелось познакомиться с воинами Каландаришвили и с другими партизанами, которые часто наведывались в город. Знакомство оказалось не из приятных. И люди теперь с сожалением вздыхали о том, кого они недавно ругали на всех перекрёстках и кто сидел в тюрьме у них в городе. С ним и с подходящей к городу армией теперь связывал надежды простой обыватель.

Уловив эти настроения, власти приняли жёсткие меры. Были произведены аресты. «Интернировали», то есть посадили в тюрьму юнкеров. В город ввели партизан Каландаришвили. Чудновскому поручили иметь наготове отряд, который, в случае опасности, вывез бы Колчака из города в более надёжное место.

Чудновский выступил с встречным предложением: немедленно расстрелять «руководящую головку» контрреволюции, человек 18–20, по составленному им списку.[1430] Каким-то образом это стало известно заключённым, и, по словам Гришиной-Алмазовой, «вся тюрьма трепетала от сознания надвигающейся развязки».[1431]

С 4 февраля все прогулки были запрещены. Александр Васильевич и Анна Васильевна пытались передавать друг другу записки. Последняя его записка была перехвачена, и потом её текст был прочитан ей много лет спустя журналистом Л. Шинкарёвым:

«Дорогая голубка моя, я получил твою записку, спасибо за твою ласку и заботы обо мне. Как отнестись к ультиматуму Войцеховского, не знаю, скорее думаю, что из этого ничего не выйдет или же будет ускорение неизбежного конца. Не понимаю, что значит „в субботу наши прогулки окончательно невозможны“? Не беспокойся обо мне. Я чувствую себя лучше, мои простуды проходят. Думаю, что перевод в другую камеру невозможен. Я только думаю о тебе и твоей участи, единственно, что меня тревожит. О себе не беспокоюсь – ибо всё известно заранее. За каждым моим шагом следят, и мне трудно писать. Пиши мне. Твои записки единственная радость, какую я могу иметь. Я молюсь за тебя и преклоняюсь перед твоим самопожертвованием. Милая, обожаемая моя, не беспокойся за меня и сохрани себя. Гайду я простил. До свидания, целую твои руки».[1432]

Ревком оказался не столь кровожаден, как председатель следственной комиссии. Из представленного списка были выделены две первые фамилии – Колчак и Пепеляев. Сделали запрос в наступавшую 5-ю армию, как отнесётся Сибревком к расстрелу Колчака.[1433]

В зарубежной и отечественной литературе лет уже 20 с лишним циркулирует записка В. И. Ленина заместителю Троцкого по Реввоенсовету Республики Э. М. Склянскому:

«Склянскому: Пошлите Смирнову (Р. в. с. 5) шифровку:

Не распространяйте никаких вестей о Колчаке, не печатайте ровно ничего, а после занятия нами Иркутска пришлите строго официальную телеграмму с разъяснением, что местные власти до нашего прихода поступили так и так под влиянием угрозы Каппеля и опасности белогвардейских заговоров в Иркутске.