Книга Владимир Богомолов. Сочинения в 2 томах. Том 2. Сердца моего боль - Владимир Богомолов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все это было явным вызовом — в бригаде каждый раз объявлялась боевая тревога.
Нас отделяли от Америки, точнее от Аляски, какие-то шестьдесят километров; Берингов пролив, который к зиме замерзал, покрывался толстым льдом, способным выдержать тяжесть не только людей и автомашин, но и танков.
С весны сорок шестого мне снились кошмарные сны: вооруженные до зубов американские солдаты в меховых комбинезонах на джипах, «доджах» и бронетранспортерах катили по льду через пролив, двигались и пешим ходом, как саранча, как татаро-монголы, несметными полчищами, спешили, лезли, перли на нашу территорию.
Самым тяжелым в этих снах было то, что мы не могли их остановить: моя рота погибала до последнего бойца, я же непременно оставался живым и, весь израненный, с оторванными ногами или руками, с вывалившимися на лед внутренностями, корчился в крови на льду, к презрительному торжеству шагавших мимо без числа рослых, сытых, наглых, веселых американских солдат — я повидал их год назад в Германии и представлял себе вполне отчетливо.
Снилось мне и такое: выбив американцев с советской земли, мы, в свою очередь, высаживались за океаном и мчались куда-то по гладким, широким шоссейным дорогам, в точности напоминавшим автостраду Берлин — Кенигсберг: по сторонам мелькали чистенькие, аккуратные, ухоженные, точь-в-точь как в Германии, поля и леса, так же, как и весной сорок пятого, светило солнце и густо пахло сиренью, а похожие на немок молодые толстозадые женщины обрадованно, приветливо махали нам руками — трудящиеся Соединенных Штатов приветствовали нашу высадку.
Я кричал во сне от бессилия, но чаще — от отчаяния: американцы лезли через Чукотку на Колыму, расползались по всей Сибири, двигали через Урал к Москве, к родной Кирилловке, где мучили и всякий раз выгоняли на мороз и убивали мою старенькую бабушку, а избу, в которой я вырос, да и всю деревню, сжигали дотла.
Нет, нас не застигнешь врасплох! Сорок первый год больше не повторится!
После глубокого текстуального изучения интервью товарища Сталина корреспонденту «Правды» относительно речи Черчилля, в котором по всем швам был разделан Черчилль и ему подобные господа-мерзавцы, невозможно было допустить, что Верховный мог в чем-либо ошибиться. Очевидно, существовали высшие, недоступные нашему пониманию соображения, знать которые нам не полагалось. Однако лично мне с каждым днем становилось все более ясным и очевидным: порох надо держать всегда сухим и этих так называемых союзников в мае сорок пятого надо было долбануть и шарахнуть до самого ЛаМанша.
После нескольких политинформаций «Черчилль бряцает оружием!» с призывами к повышению бдительности и боевой готовности волна энергии и личной инициативы захлестнула, подхватила меня. Хотя я был всего лишь командиром роты, у меня зародился и принял довольно отчетливые формы план поистине стратегического значения: заманить американцев в глубь Сибири, поближе к полюсу холода, и заморозить там всех вместе с их первоклассной техникой. Я спал по 5—6 часов в сутки и гонял роту безжалостно, наверно даже не до седьмого, а до семнадцатого пота. Гонял так, что уже в июне начсанбриг майор медицинской службы Гельман сделал представление командиру бригады о переутомлении людей в моей роте. Я получил замечание, но нагрузки не сбавил, настолько был убежден в своей правоте.
А после отбоя ежедневно при свете трофейных плошек-коптилок на основе обобщенного уже опыта уличных боев в Сталинграде, Берлине и Бреслау я составлял уникальнейшую разработку «Уличные бои в условиях небоскребов».
Я старался не зря. На учебном смотре моя рота — одна из полусотни стрелковых рот — заняла первое место и была признана лучшей не только в бригаде, но и в корпусе.
По итогам смотра я был награжден именными серебряными часами (персональные благодарности получили полковой и батальонный командиры).
Однако сны мои не сбылись, американцы напасть на нас не решились и побывать за океаном, в Соединенных Штатах, мне в своей достаточно долгой жизни так и не пришлось…
К американцам у меня было личное, особое неприязненное отношение (я относился к ним, наверное, хуже всех в бригаде): если бы тогда, в июне сорок пятого, они не вывезли документы, то Астапыча не сняли бы с дивизии, мы бы тоже остались в ней, и поехали бы не на Восток, а в академию, и тогда бы Володька и Мишута остались бы в живых и я бы не мучался на Чукотке…
Девятого мая сорок шестого года, в годовщину Победы над Германией, мы — девять офицеров — собрались после ужина в большой палатке-столовой. Для этого праздничного вечера заранее было припасено несколько фляжек спирта, лососевый местный балык, сало, рыбные консервы и печенье из дополнительного офицерского пайка. Командир батальона болел — лежал в своей палатке простуженный с высокой температурой; замполит, видимо, опасаясь возможных разговоров о коллективной пьянке, по каким-то мотивам уклонился; парторга, младшего лейтенанта, не пригласили, как не позвали и командиров взводов, но были командиры шести рот — трех стрелковых, минометной, пулеметной и автоматчиков, зампострой[75] , начальник штаба и его помощник — кроме двух последних, все воевали на Западе, нам было что вспомнить и о чем поговорить. Застолье двигалось без задоринки и происшествий, я, по обыкновению, выпил немного, но некоторые приняли хорошо и, подзаложив, разошлись, раздухарились, впрочем в меру, и настроение у всех было прекрасное. Командир минометной роты капитан Алеха Щербинин играл на тульской трехрядке и мы пели фронтовые песни и частушки, находясь в стадии непосредственности, от избытка чувств стучали алюминиевыми мисками и ложками по накрытой клеенкой столешнице и даже, несмотря на ограниченность места в палатке, плясали — я на Чукотке это делал впервые и своим умением, особенно же различными присядками, впечатлил всех, меня не отпускали, просили еще и еще. Повар и дневальный, прибравшись за легкой перегородкой, где размещалась кухня, ушли, и, кроме офицеров, в палатке находился и обслуживал нас — прибирал на столе, приносил посуду и под конец разогревал на плите чай — ординарец начальника штаба батальона, молоденький солдат с Украины по фамилии Хмельницкий, темноволосый, с ярким девичьим румянцем, улыбчивый, предупредительно-услужливый паренек. Все собравшиеся офицеры, кто раньше, а большинство в настоящее время, командовали ротами и, может, потому раза четыре в палатке под аккомпанемент тех же мисок и ложек — их намеренно не убирали со стола — оглушительно звучало:
Выпил я меньше других и чувствовал себя отлично, хотя в конце вечера, когда спирт кончился и вынужденно перешли на чай, неожиданно случился разговор, на какое-то время испортивший мне настроение: вспоминали Германию, прекрасные послепобедные месяцы жизни. Мое настроение было замечено, и Алешка Щербинин, чтобы развеять наступившую грусть, начал духариться, напевая веселые и озорные частушки, среди которых была и с такими словами:
