Книга Дом Ротшильдов. Пророки денег, 1798–1848 - Найл Фергюсон

Естественно, эти операции подразумевали явные обязательства перед силами монархической реакции, что вызвало некоторое беспокойство у членов семьи во Франции и Лондоне, где принято было поддерживать Венгрию. Бетти едва ли могла оставаться равнодушной к горьким чувствам, выраженным в провенгерском стихотворении Гейне «Германия в октябре 1849 г.», экземпляр которого он послал ей. Но у Ансельма совсем не было времени для «непростых» провенгерских чувств его английских кузенов; он посоветовал «вашим добрым англичанам [держаться] Ирландии и ее урожая картофеля, а свои доводы придерживать для других целей». Предложение Карла предоставить заем папе римскому также могло расцениваться как оказание поддержки контрреволюции. Для разочарованных революционеров 1848 г., не в последнюю очередь для Маркса, мораль была ясна: «Мы видим, что за каждым тираном стоит еврей, как за каждым папой — иезуит. Поистине прихоти угнетателей были бы эфемерны, возможность войн нереальна, если бы не было армии иезуитов для придушения мыслей и целой кучи евреев для опустошения карманов».

Было бы неверно, однако, следом за многими публицистами прошлого изображать Ротшильдов финансистами реакции. Во-первых, как сообщал Лайонел в августе из Вильдбада, революция сделала прежних либералов более консервативными: «Либеральная партия в Германии очень отличается от либералов в Англии. Все собственники или дельцы за прежний порядок вещей». Главной заботой Джеймса было возобновление нормальной деятельности — как он напоминал лондонским племянникам, он «друг бизнеса» и хочет, «чтобы колеса вращались и дальше». При условии, что в мире сохранится стабильность, его относительно мало интересовали политические составляющие тех режимов, которым он давал взаймы. Например, до того, как подтвердили, что папа восстановится при поддержке Франции, Джеймс выражал желание вести дела с Римской республикой. Более того, в марте 1849 г., когда к нему обратился представитель Римской республики с небольшим вкладом и спросил, будет ли Джеймс «вести их дела», он ответил утвердительно, добавив: «…поскольку я [теперь] республиканец» — ироническое отступление со стороны человека, который в прежние времена называл Римскую республику «проклятой». В конце же июня, когда положение папы было восстановлено, Джеймс сообщил Карлу, что у него нет желания «ухаживать» за Ватиканом по делу. И Адольф не выказывал папе никакого почтения, называя его «Его ханжеским святейшеством со всей его ерундой». Французские же кузены настаивали на том, что условие предоставления любого займа — дарование гражданских прав римским евреям. Ансельм говорил так: «…папа, который когда-то был таким либеральным и который принес Италии столько несчастий из-за своих поспешных реформ, сейчас не только полный реакционер, но, следуя примеру пап в Средние века, нетерпим в высшей степени, мне даже хочется сказать, нечеловечески нетерпим. Если бы папа мог вести дела с любым другим банкирским домом, он бы, скорее всего, порвал с нами, поэтому комплиментов его святейшеству делать не стоит».

Джеймс и Лайонел не горели желанием и помогать Венскому дому в возобновлении его традиционной роли более или менее бесспорного сторонника режима Габсбургов. В декабре оба высказались резко против попыток Соломона поддержать австрийскую валюту, когда их конкуренты получали прибыль, спекулируя на бирже против нее.

Такой политический нейтралитет заметнее всего в случае с Пьемонтом, одним из главных «смутьянов» 1848 г. Как заметил Ансельм, компенсация, которую Пьемонт должен был выплатить Австрии, сулила «прекрасное и безопасное дельце» в виде займа Пьемонту, а также перевод части его дел в Вену. Нат вначале отнесся к замыслу скептически, — как заметила Шарлотта, «самые разумные» члены семьи еще не забыли «полного страхов периода» предыдущего года, — но даже он понимал всю привлекательность подобной операции.

Ну а Джеймс так сильно интересовался Пьемонтом, что Ансельм боялся, что он может создать у туринского правительства впечатление «слишком горячего желания». Ансельм недооценивал способностей Джеймса вести переговоры. Он начал выяснять в правительстве перспективы мирного договора с Австрией, не беря на себя никаких обязательств. Затем он намекнул на сделку с итальянскими банкирами, которые надеялись сами разместить облигации, чтобы исключить конкурентов из Парижа и Вены. В сентябре он лично приехал в Вену и Милан, чтобы предложить аванс в размере 15 млн франков по пьемонтской компенсации австрийскому правительству. Наконец, в Турине ему удалось приобрести контроль над более чем половиной займа Пьемонту в размере 76 млн франков; итальянским банкирам он оставил всего 8 млн, а остальное пустил в открытую подписку.

Так произошло не только потому, что он хотел, чтобы Австрия получила свою компенсацию. Как он заверял молодого и амбициозного финансиста по имени Камилло ди Кавур, ему «очень хочется вести дела с этой страной; он неоднократно повторял, что рассматривает Пьемонт как государство, учрежденное на гораздо более разумном фундаменте, чем Австрия». Кавур, со своей стороны, был потрясен тем, как Джеймс «мистифицировал» министра финансов Пьемонта Нигру. Убежденный, что Пьемонту не следует позволять впадать в зависимость от «этого хитрого старого шакала Ротшильда», Кавур в будущем создаст серьезное препятствие для притязаний Ротшильдов в Италии[140]. Однако пока Джеймс как будто нашел там прочную точку опоры и надеялся, что это, по его выражению, приведет к финансовому «браку» с Италией в целом. Точно так же Франкфуртский дом примерно в то же время пытался сблизиться с такими немецкими государствами, как Вюртемберг и Ганновер (где до ноября 1850 г. у власти оставалось либеральное правительство под руководством Иоганна Штюве), хотя от его услуг там отказались.

Успех Джеймса в Турине положил конец периоду застоя, вызванному революцией, который продолжался больше года. Даже Лайонел и его братья теперь готовы были обдумывать новые операции, хотя они по-прежнему больше интересовались Испанией и Америкой, не затронутыми революцией, чем Центральной Европой. Ртуть, хлопок, золото, табак, даже никарагуанские каналы и африканский арахис казались куда надежнее, чем займы политически нестабильным государствам.

В самом Париже также наблюдалось легкое ослабление во взглядах Ротшильдов. Главный барометр финансовой погоды — курс рентных бумаг — указывает на растущую (хотя и неофициальную) уверенность в президентском режиме в ходе всего 1849 г.: за год после декабря 1848 г. пятипроцентные бумаги выросли с 74 до 93, а с ними — и настроение Ната. Отчасти рост стал отражением сдержанной внешней политики Наполеона. Как заметил Нат, когда только стало известно об отправке экспедиционного корпуса в Рим, «в целом, когда войска начинают двигаться, держатели облигаций пугаются; в данном случае, поскольку речь идет о восстановлении порядка… даже я верю в то, что это возымеет хорошее действие». Кроме того, возвращение финансовой уверенности отражало растущее сознание того, что Луи Наполеон далек от союза с левыми радикалами. Хотя Нат по-прежнему считал его «мелким уродом», на него произвело благоприятное впечатление доказательство социальной реставрации, которое он наблюдал однажды вечером в президентском дворце: «Дамы были нарядно убраны драгоценностями, а когда вызывали кареты, титулов не опускали!» «Если мы сохраним покой, — с надеждой продолжал он, — не будет разницы между республикой и монархией». Оказалось, что его взгляды излишне оптимистичны: в строго финансовых терминах рентные бумаги так и не поднялись до довоенного, дореволюционного уровня при республике, что намекало на продолжающееся сомнение относительно стабильности режима — отсюда неоднократные предупреждения Энтони, что Луи Наполеон пойдет по стопам Луи-Филиппа или что республиканцы станут жертвами бонапартистского переворота. Однако Ротшильдам хватало уверенности для того, чтобы поднять неизбежную тему нового займа самой Франции.