Книга Кассия - Татьяна Сенина

Но всё-таки в императрице ощущалась некоторая скованность – конечно, из-за старания «сохранить равновесие». И Грамматик всё чаще задавался вопросом: а надо ли и дальше это равновесие сохранять? Если б в иные мгновения Фекла догадалась заглянуть в глаза игумену, она бы поняла, что не одна балансирует на лезвии ножа. И теперь, глядя на плавящийся на огне металл, Иоанн думал о том, что «непреклонная секира» в его груди, как-то незаметно и неожиданно для него самого, тоже расплавилась… Если бы дело было только в плотской похоти и, быть может, в подспудном стремлении потешить свою гордость через обладание первой женщиной Империи, то Грамматик продолжил бы жизнь аскета, борясь с охватившей его страстью. Однако сейчас он окончательно понял, что тут возможен опыт особенного рода: перед ним была женщина, которую он мог сделать счастливой, оставаясь самим собой, потому что она любила его именно такого, со всеми его вкусами, привычками и склонностями, принимая его совершенно, – и это было тем более ценно, что он был уже зрелым человеком, с понятиями вполне сложившимися и с характером, который мало кому приходился по нраву.

Но всё это казалось мелочью по сравнению с другим. Иоанн всегда думал, что настоящая дружба между мужчиной и женщиной невозможна, а известного рода страсти бывают замешаны на плотском влечении и определенных душевных стремлениях, вроде жажды властвовать или, наоборот, покоряться, – но теперь он увидел, что это не так. Чувство, внушенное ему императрицей, не сводилось к этому, оно было вызвано внутренним сродством, как это ни странно было признать. Женщина, выросшая из послушной девочки, не испытавшей в детстве никаких неприятностей и забот, настолько покорной, что она не усомнилась по прихоти отца выйти замуж за человека, который предстал перед нею впервые в день помолвки и совершенно ей не понравился; жена настолько смиренная и благочестивая, что она всю жизнь почти безропотно несла крест этого тягостного замужества и стремилась только к тому, чтобы исполнять заповеди и хорошо воспитать любимого сына; августа, быть может, самая непритязательная и невластолюбивая из всех, когда-либо живших в Священном дворце, – и мужчина, который с детства не желал покоряться никому и ничему, в юности скитался по жизни и много повидал и испытал, воспитал сам себя методично и жестко, превыше всего ценил свободу и независимость, любил научные занятия и опыты, презирал людей, потому что слишком хорошо их знал, и испытывал наслаждение, ощущая свою власть над другими и сознавая, что может их заставить делать то, что ему хочется; монах, постригшийся для того, чтобы иметь полное право на одиночество и жизнь, не связанную с другими людьми; игумен, вынужденный принять руководство обителью и ставший, вероятно, одним из лучших ее настоятелей, чрезвычайно уважаемым братиями, но не в силу особенного благочестия, а благодаря мощи ума, огромной учености и всё тому же знанию человеческой природы, – казалось, между ними не было ничего общего. Но, столкнувшись, благочестивая покорность и горделивая самодостаточность вдруг дали трещины – и открылись такие глубины, о которых не подозревали ни императрица, ни игумен. Никогда еще Грамматиком не овладевало это властное желание отдать другому человеку всё, без остатка, без расчета, без меры, – так, как Фекла была готова отдать себя ему. Иоанн всегда думал, что подобная близость между людьми вообще невозможна, но теперь понял, что ошибался. Женщина, над которой он мнил поставить очередной ни к чему не обязывающий опыт, довела его до того, что он должен был теперь поставить опыт, прежде всего, над самим собой.

За окном уже светало. Грамматик снял котелок с огня, опустил на подставку, разворошил угли и некоторое время задумчиво смотрел, как, переливаясь огненными волнами, они постепенно темнели. О возможных внешних последствиях предстоявшего опыта Иоанн не беспокоился. Снятие сана? Никогда не стремившемуся ни к сану, ни к чинам, игумену было не жаль их лишиться, а мнение людей его вообще не волновало: он всю жизнь проводил опыты – и только одно это интересовало его по-настоящему. Но даже если б он дорожил чинами и людским уважением, и тогда бы он без колебаний пожертвовал всем этим для предстоявшего опыта: ради познания самого себя любая цена не казалось ему слишком высокой. Гнев императора? Этот вопрос отпал еще до того, как Грамматик задался им всерьез. Как-то раз, когда Иоанн закончил чтение василевсу очередного отрывка из Симокатты, Михаил поблагодарил его и вдруг спросил:

– Отец игумен, ты ведь часто общаешься с моей супругой?

– Довольно часто, государь. Августейшая взяла в обычай советоваться со мной относительно выбора чтения и беседовать о прочитанном.

– Что ж, очень хорошо. Я рад, что вы с ней сошлись, – император чуть усмехнулся, – и что она довольна. А то я ее вкусы никогда не мог удовлетворить, ведь я, видишь, человек малоученый.

– Всегда рад угодить моим августейшим повелителям, – поклонился Иоанн и подумал: «Двусмысленно, однако!»

Теперь, вспоминая тот разговор, игумен понимал, что он, скорее, имел вполне определенный смысл… Оставалось только решить вопрос о месте встреч: оно должно было соответствовать понятию о счастье, и какой-нибудь угол, где то и дело пришлось бы опасаться, что помешают, явно не подходил. Грамматик подошел к столу, зажег светильник, взял лист папируса, открыл чернильницу и выбрал в деревянной коробочке перо поострее. Письмо вышло кратким: Иоанн просил брата, чтобы тот сразу же по получении записки приказал слугам убраться в его комнатах и в «Трофониевых пещерах», а особенно постараться об уюте в помещениях второго этажа, поскольку игумен собирается приехать с гостьей. Грамматик чуть заметно улыбнулся, представив, как удивится Арсавир, прочтя такое послание.

Днем они с императрицей, по обычаю, встретились в «школьной» и, усевшись за мраморный стол наискосок друг от друга, стали обсуждать повесть Илиодора о Хариклее, которую Фекла закончила читать накануне. Повесть ей чрезвычайно понравилась, она с восторгом похвалила и сюжет, и стиль, и тонкие зарисовки чувств и характеров героев. Иоанн согласился с августой.

– Между прочим, – сказал он, – по некоторым сведениям, автор был епископом Трикки.

– Это в Фессалии?

– Да. Но я сомневаюсь, что эта легенда верна. Очевидно, читателям хотелось возвести повесть в разряд благочестивого чтения, сделав автора христианином.

– Да еще и епископом! – Фекла улыбнулась. – Немудрено: повесть прекрасна! Я давно ничего не читала с таким интересом! Правда, может быть, это потому… – тут она запнулась и слегка покраснела.

– Это естественно: чем тема произведения ближе для читателя, тем оно ему интереснее, – в голосе Иоанна вдруг появилась странная мягкость, почти нежность, впервые за всё время их общения.

Сердце августы забилось так, что, казалось, могло выскочить из груди, и она проговорила, не поднимая глаз:

– Знаешь, Иоанн, я подумала о Феофиле, когда читала… Как там говорится: «Души их с первой встречи познали свое родство и устремились друг к другу, как к достойному и сходному»…

– Да, я тоже думаю, что это похоже на случившееся с юным государем.

Всё тот же мягкий, неожиданно мягкий тон! Императрицу вдруг охватило чувство, что разговор идет вовсе не о Феофиле. Хотя изначально она собиралась поговорить именно о сыне, но…