Книга Миланский вокзал - Якопо Де Микелис

словно пораженные молнией. Ошеломленный, он перевел взгляд на Вентури. Теперь, когда Колелла отошел в сторону и больше не загораживал обзор, он заметил, что у Дарио на запястьях нет наручников, а в руке зажат дымящийся пистолет.

Рикардо потянулся за своей «Береттой», но его словно оглушили, и казалось, что он движется в замедленной съемке.

– Я бы не советовал делать это, Кардо, ради нее, – произнес Вентури, указывая на Колеллу, который чуть поодаль обхватил шею Лауры и приставил лезвие швейцарского армейского ножа к ее яремной вене.

Меццанотте замер, потом медленно поднял руки над головой.

– Неужели ты думал, что меня так легко вывести из себя? – сказал заместитель квестора, подходя к нему с сардонической улыбкой. – Признаюсь, было забавно обмануть вас, заставив думать, что я на это купился.

Когда Рикардо все-таки вытащил «Беретту» из кобуры, Дарио ударил его по лбу рукояткой того самого пистолета, который Колелла вручил ему вместо наручников.

6

– Итак, вы всё стерли? – нетерпеливо спросил Вентури, стоя позади Колеллы, который, сгорбившись над своим ноутбуком в служебной комнате, с поразительной ловкостью постукивал толстыми пальцами по клавиатуре.

– Да, синьор. Всё, – ответил он через несколько секунд, заливаясь потом. Судя по тому, как Филиппо посмотрел на Дарио, благоговение, которое он испытывал перед ним, было очевидным. Грубо говоря, это напугало Меццанотте до чертиков.

– Хорошо. Теперь принеси обе камеры, которые они установили, и микрофон с одного из тел.

Колелла, раболепно кивнув, поспешил прочь, не бросив при этом даже мимолетный взгляд на Лауру и Рикардо, прикованных к батарее рядом друг с другом. Девушка свернулась калачиком, прижав ноги к груди, а Рикардо лежал на полу. На лбу у него была большая шишка, украшенная ссадиной. Он потихоньку начал приходить в себя.

Заметив это, Лаура спросила его, как он себя чувствует.

– Ты-то в порядке? – с трудом пробормотал Рикардо. Она кивнула в ответ.

Меццанотте попробовал несколько раз потянуть за наручники, прикрепленные к трубе радиатора, но тут же понял, что его усилия напрасны. Он посмотрел на Вентури, сосредоточенно набиравшего текст на своем мобильном телефоне.

– Отпусти ее, она тут ни при чем.

Заместитель квестора оторвал взгляд от своего мобильного телефона. В его высокомерном, презрительном взгляде витало жестокое самодовольство. У Меццанотте сложилось впечатление, что он впервые увидел истинное лицо, которое Вентури скрывал под маской, носимой им годами.

– Извини, Кардо, она уже слишком много знает. Если ты не хотел подвергать ее опасности, тебе не следовало брать ее с собой.

– Ты убил его, – яростно сказал Меццанотте. – Ты убил Томмазо, как и отца… Они любили тебя, они сделали бы все для тебя. Как ты мог, Дарио? Почему? Из-за чего ты это сделал? Из-за чертовых драгоценностей?

Вздохнув, Вентури перевел взгляд на проем, выходящий внутрь сарая. Там, где-то в темноте, лежало еще теплое тело друга, чью жизнь он только что отнял, там же, где он отнял жизнь начальника и наставника их обоих, человека, которому он был бесконечно благодарен, благодаря которому добился успехов, ставших основой своей завидной карьеры. По правде говоря, все началось гораздо раньше, но если б его попросили указать точку невозврата, точный момент, когда его жизнь необратимо изменила направление, Дарио сказал бы, что это произошло, когда он направил свое оружие на комиссара Альберто Меццанотте…

* * *

Я всегда притворялся. Всегда лгал. Всегда, с детства. Я был хорош в этом. У меня это выходило легко и спонтанно.

И это было необходимо, потому что, как очень скоро понял, я был не таким, как все. Я не думал так же, не чувствовал того, что чувствовали они. Если я не хотел, чтобы меня раскусили, мне нужно было притворяться, надевать маскировку, позволяющую мне оставаться незамеченным.

На самом деле это было нечто большее. Я считал себя не только другим, я был на порядок выше всех. Во мне всегда коренилось глубокое убеждение, что других не существует. По крайней мере, таких, как я. Между мной и остальным человечеством я ощущал такое же расстояние, которое отделяло меня от животных или вещей. Я думал, что я – единственный экземпляр такого рода.

По отношению к окружающим я ничего не чувствовал. В лучшем случае они вызывали во мне презрение и смутное отвращение. В подавляющем большинстве людишки были слабыми, трусливыми и неумелыми, неспособными освободиться от оков закона и морали.

В частности, я презирал своих скромных и преданных родителей, посредственных и незначительных, смирившихся со своей бедностью. Я до смерти ненавидел достойную нищету, в которой они обрекли меня расти, и мне не потребовалось много времени, чтобы понять, какой должна быть моя цель в жизни: подняться в обществе, завоевать престиж и власть.

Я бы всецело посвятил себя достижению этой цели. Я преследовал бы ее неустанно, без колебаний и страха, любой ценой, любыми способами. Я подавил бы все остальные порывы, я не позволил бы себе ни отдыха, ни отвлечения. Много лет спустя эта линия поведения, отмеченная яростной самодисциплиной, принесла мне прозвище Монах.

В этом мне очень пригодился мой талант к выдумке и лжи. Я понял, что это не просто маскировка. Это было мощное оружие, к которому я прибегал, чтобы влиять на людей и манипулировать ими, получая от них столько, сколько мне было нужно.

Мои родители, люди очень религиозные, отправили меня в семинарию и мечтали, чтобы я принял обеты. Это было единственное их решение, с которым я был согласен. В учебе я преуспел и, несмотря на то что не верил в Бога, смог в совершенстве имитировать пыл веры. Я бы стал священником и поднялся по церковной иерархии, пока не стал бы кардиналом, если не Папой.

Идея носить сутану мне нравилась – в конце концов, это была всего лишь еще одна маскировка, – и безбрачие меня не пугало. Напротив, я обнаружил, что у меня есть явная склонность к покаянию и умерщвлению плоти. От воздержания и поста я вскоре перешел к использованию власяниц, а затем к самобичеванию. При моей физиологической неспособности испытывать эмоции страдание было единственным наказанием, которое я мог причинить себе по собственному желанию. Самоуничижение помогало мне совершенствовать контроль над собой, пока он не стал абсолютным.

Однако во время службы в армии я передумал и недолго думая решил пойти в полицию. Священники и полицейские в целом не такие уж разные. Они носят униформу и имеют дело с грехами, признаниями и наказаниями. Им предоставлена власть над жизнью людей. Однако вторые осуществляют юрисдикцию над телами, а не над