Книга Создатель звезд - Олаф Стэплдон

Меня охватил ужас, но я успокоил себя тем, что это звучало слишком уж невероятно.

«Я правда могу, – заверил меня Джон. – Пока я говорил, часть твоего ума слушала, в то время как другая была занята мыслями о вчерашней ссоре с…» – тут я с негодованием прервал его.

«Да ладно, не стоит так волноваться, – утешил меня он. – Тебе-то особо нечего стыдиться, кроме того, я не хочу лезть не в свое дело. Просто сейчас… Можно сказать, что ты это просто выкрикивал, так что я не мог не слышать. Разговаривая со мной, ты думал о другом. Наверняка ты вскоре научишься закрываться от меня, когда этого захочешь».

Я что-то проворчал.

«Так вот, как я говорил, – продолжил Джон, – с теми, кого я не знаю, связаться гораздо труднее, и поначалу я не представлял даже, кого именно ищу. С другой стороны, я скоро обнаружил, что похожие на меня люди производят гораздо больше телепатического «шума», чем остальные. По крайней мере, когда этого хотят – или им все равно. Но при желании они могут полностью закрыться. В конце концов, мне удалось выделить среди производимого вашим видом фонового телепатического «шума» несколько особенных потоков мыслей, в которых были те необычные качества, которые я разыскивал».

Джон замолчал, и я поспешил уточнить: «Какие именно качества?»

Он какое-то время просто на меня смотрел. Как бы невероятно это ни звучало, его взгляд меня напугал. Я не пытаюсь сказать, что в нем было что-то магическое. Но взгляд был столь же говорящим, каким обычно бывает выражение лица. Несомненно, меня было легко впечатлить, так как я хорошо знал Джона и помнил его рассказ о том, что происходило в Шотландии. Я могу передать, что чувствовал, только описав увиденный мной образ. Мне казалось, что на меня смотрит маска, изготовленная из какого-то полупрозрачного материала и освещенная изнутри иным лицом, от которого исходил духовный свет. Маска изображала гротескного ребенка, наполовину обезьянку, наполовину горгулью, и все-таки определенно мальчишку, с огромными кошачьими глазами, коротким плоским носом и изогнутыми в насмешливой улыбке губами. Внутреннее лицо я, вероятно, не сумею описать, потому что каждая его черточка была такой же, как у лица внешнего, и одновременно – абсолютно иной. Мне казалось, что в нем величественная застывшая улыбка Будды сочеталась с той жутковатой мрачностью, которую излучает египетский Сфинкс, когда его разбитого лица касаются первые лучи рассвета. Нет, эти образы, конечно же, совершенно неверны. Я не могу передать того символического значения, которое имели в то мгновение черты лица Джона. Я тогда хотел отвернуться, но не мог – или не смел. Меня охватил иррациональный ужас. Когда стоматолог работает дрелью, пациент может испытать несколько мгновений сильной боли. Но по мере того, как секунды тянутся одна за другой, мучительнее всего оказывается просто не двигаться, не кричать. Так же было со мной, пока я смотрел на Джона. С той лишь разницей, что я был парализован и не мог шелохнуться в то время, когда хотел бы кричать. Мне кажется, мой ужас был вызван в первую очередь мыслью о том, что Джон вот-вот рассмеется и его смех уничтожит меня. Но он не рассмеялся.

В следующую секунду заклятие спало, и я вскочил, чтобы подбросить угля в камин. Джон смотрел в окно и говорил обычным своим дружелюбным тоном: «Конечно же, я не могу объяснить тебе, что это за особые качества, не так ли? Представь себе вот что. Это способность видеть каждую вещь, каждое событие не как отдельные происшествия, а часть единой вечности. Как один из живых листков на дереве Иггдрасиль, а не сухую пронумерованную страницу в книге истории».

После долгого молчания он продолжил рассказ: «Первый след интеллекта, подобного моему, доставил мне много хлопот. Я лишь изредка мог уловить от этого человека кое-какие сигналы и никак не мог заставить его заметить меня. А те мысли, что до меня доходили, были ужасно неразборчивыми и бессвязными. Я не понимал, происходило ли это из-за несовершенства моей техники или из-за того, что его разум был слишком развит для моего понимания. Я пытался понять, где он находится, чтобы встретиться лично. Он, по всей видимости, жил в просторном здании с большим количеством комнат, где находилось много других людей, но очень мало общался с остальными. Выглядывая в окно, он видел деревья, какие-то дома и высокий, поросший травой холм. И слышал почти не прекращающийся шум проезжающих автомобилей. По крайней мере, я понял, что это были машины, потому что для него звук ничего не значил. Я предположил, что где-то неподалеку располагалась крупная автомагистраль. Мне каким-то образом надо было отыскать это место. Так что я купил мопед и одновременно продолжал изучать неизвестного мне человека. Я не мог уловить его мысли, а только то, что он видел и чувствовал. Самой поразительной была его музыка. Иногда мне удавалось наладить контакт в тот момент, когда он находился вне дома, на отлогом поле, отделенном от дороги деревьями. И там он играл на инструменте, в чем-то похожем на блок-флейту, но со странным расположением тонов. Я обнаружил, что на каждой его руке было по пять пальцев помимо большого! И все равно трудно было понять, каким образом он справляется с таким количеством нот. Музыка, которую он исполнял, необычайно меня завораживала. Благодаря заложенному в ней ментальному посылу я окончательно утвердился в мысли, что этот человек был таким же, как я. Среди прочего я обнаружил, что его звали Джеймс Джонс – имя, которое вряд ли помогло бы его отыскать. Однажды я застал его на лужайке возле просвета между деревьями и сумел увидеть дорогу. Когда мимо проехал автобус, я успел заметить, что это был пригородный маршрут с отметкой «БРАЙТОН». С некоторым удивлением я понял, что для Джеймса Джонса буквы ничего не значили. Но для меня они были долгожданным ключом. На велосипеде я отправился исследовать все отправлявшиеся из Брайтона пригородные маршруты. Мне потребовалось несколько дней, чтобы найти нужное место – большое здание, поросший травой холм и так далее. Я остановил какого-то прохожего и спросил, что это за здание. Оно оказалось психиатрической лечебницей».

Рассказ Джона был прерван моим хохотом. «Да, смешно, – сказал он. – Но не так уж неожиданно. Потянув за кое-какие ниточки, я сумел, наконец, добиться возможности увидеться с Джеймсом Джонсом. Я уверил всех, что он был моим родственником. В лечебнице признали, что между нами было определенное семейное сходство, и когда я увидел Джонса, понял, что они имели в виду. Он оказался крохотным старичком с большой головой и огромными глазами, такими же, как у меня. Его голова была практически полностью лысой, если не считать нескольких пучков волнистых белых волос за ушами. Рот был меньше моего (по сравнению с прочими чертами), и в его выражении было несколько приторное страдание, особенно когда он особенным образом поджимал губы. Прежде чем мы встретились, мне немного о нем рассказали. Он не причинял хлопот, но его здоровье было крайне слабым, и персоналу приходилось за ним присматривать. Он редко говорил и произносил только отдельные слова. Он понимал простые замечания, касающиеся узкого круга его интересов, но его трудно было заставить обратить внимание на то, что ему говорили. При этом он, как ни странно, проявлял живой интерес ко всему, что происходило вокруг. Иногда он подолгу внимательно вслушивался в голоса людей – но воспринимал их не как слова, несущие смысл, а только как мелодии. Он находил захватывающей любую естественную гармонию и мог часами сосредоточенно изучать волокна на куске дерева или рябь на поверхности пруда. Музыка, придуманная Homo Sapiens, по большей части его возмущала, но одновременно и интересовала. Например, когда один из врачей исполнил некое произведение Баха, Джонс слушал его с серьезной вдумчивостью, а потом ушел в сад, где принялся исполнять причудливые вариации на своей флейте. Некоторые джазовые композиции производили на него столь ужасное впечатление, что, услышав какую-нибудь запись, он несколько дней после этого мог находиться в прострации. Они, кажется, вызывали в нем жестокое противоречие удовольствия и отвращения. Разумеется, его собственную музыку врачи считали безумным кошачьим концертом.