Книга Ключи от цивилизации - Райдо Витич

— Пропадешь ведь, Стаська. Ну, что тебя туда тянет?

— Не пропаду. Не могу я иначе, Иван, не могу, понимаешь?

Лицо капитана закаменело, взгляд тяжелым стал. Отодвинулся:

— Переодевайся.

Чиж отодвинулся за край шкафа и задумался: о чем шла речь? Почему командир против и чего? Служебный интерес, личный? Да, личный, причем и у того, и другой. Очень интересно. Может у Стаси любовник в городе, а капитан против их встреч, потому что сам в ней завяз? Последнее ясно. Каждый, так или иначе, к ней больше, чем к сестре относится хоть и скрывает это. Но она-то не может этого не понимать, не видеть. Отчего тогда друга среди своих не выбрала? Специально, чтобы остальных не травмировать? Или "сердцу не прикажешь"? А капитан прикрывал, прикрывает и, вот передумал, больше не желает? Не понятно, — качнул головой, переодеваться пошел.

Мстит, — понял Чиж после пары минут разминочной игры.

Федорович с места в карьер начал и все в одни «ворота» — в Стасю. Гандбольный мяч тяжелый, прилетит — мало не покажется, но Иван, словно не знал о том — целился в женщину, задеть норовил. Та раз увернулась, два — он ее гонять по полю без передышки начал.

Чижу надоело — в защиту встал, внимательно следя за пасами. Раз мяч перехватил, два нападение на женщину отбил и заработал недовольный взгляд командира и шипение Стаси:

— Чего под ногами крутишься?

Неужели не поняла? — подивился и не ушел. Еще один мяч прямо в лицо ей полетел — головой отбил.

— Дурак ты, стажер, — процедил ему Сван. Но Чиж и ухом не повел, остался рядом со Стасей, не давая капитану возможности попасть в нее мячом, задеть. Тот разозлился. Откинул мяч в корзину и приказал:

— Все свободны.

Перехватил мужчину за плечо:

— Еще раз полезешь, получишь.

— Не дело бабу гонять после ранения, капитан.

— Не твоего ума дело, рядовой, — процедил тот. — Ты к вылазке готовься, посмотрим, как там себя защитить сможешь, потом о других поговорим.

И толкнул как щенка в сторону раздевалки.

Русанова группу проводила и бегом за вещами, потом в другой бокс пока Кристина на дежурстве. Та своя, из патруля. Списали ее два года назад по серьезному ранению, но как была «зеленой» так и осталась.

На Стасю глянула, большой холщевый мешок из-под стойки достала, ей кинула и головой мотнула: давай быстрей. Ту просить не надо — тенью в раздевалку проскользнула, переоделась и в бокс. Двух часов ей выше головы хватит.

Лазоревое небо плавила жара. Трава пожухла, сникла — засуха. Тишина, березки нехотя шепчутся листвой — и им тяжело без дождика. Земля потрескалась, на дороге пылища, духота.

Стася осторожно из леса вышла, по сторонам поглядывая, и приметила фигурки в тени придорожного дерева притулившиеся. Женщина худая, изможденная, в тряпье, в тряпье же безвольного, больного ребенка лет двух кутала, второго к себе прижимала — девочку лет семи. Голодные, уставшие, без надежды и света во взглядах. Хуже нет горе в детских глазах видеть, хуже не бывает притаившейся безысходности и боли материнской, что в глазах женщины плескалась. Ничего эти трое не ждали, смерти только. Последний предел видно перешли.

Девочка смотрела на приближающуюся женщину как на мираж и мать таким же взглядом на нее глядела.

Даже когда Стася застыла перед ними — не шелохнулись.

Худо.

Русанова присела перед ними, девочку по спутанным кудряшкам погладила. Та исподлобья на нее уставилась, насторожившись — что ждать от богато одетой госпожи? И видно хорошего не ждала, да и сил не было ни сказать что, ни спросить.

Стася молча мешок развязала, лепешку достала и, разломив, девочке подала. У той в глазенках вспыхнуло, потянулась недоверчиво, в любую минуту по руке получить готовая. Рука худая, грязная, трясется. Стасю перевернуло от жалости — вложила в ладонь хлеб.

— Кушай.

— Благодарствуйте, — прошелестело — мать за дитя обласканное благодарила. Русанова ей остатки лепешки отдала. Но она есть не стала, хотя видно было — не в моготу как хочет. И девочка кусок жадно в рот запихала, а остальное матери втихаря сует. Та отталкивает — кушай дитятко, мне не надобно.

— Идти сможете? — спросила Стася. Женщина от ствола отлипла с печалью и мольбой на нее уставилась:

— Не гони госпожа…

— Не гоню, в деревню зову, в дом.

Женщина минут пять соображала и встрепенулась:

— Я отслужу, я много что могу. Кухарим справно, и за хозяйством присмотреть, и на поле поработать, и… что скажете, госпожа, что надобно сроблю.

— Тихо, — приложила палец к губам Стася. — Пошли.

Мешки за плечи закинула, девочку на руки взяла. Та легкая как пух, да дичливая — испугалась, на мать оборачивается, руки несмело к ней тянет, а женщина головой качает — сиди смирно! Ясно на что надеется — не сама с сыном выживет, так хоть доченька. Хоть она пристроена, да авось, накормлена будет.

— Она крепкая, Любашей кличут. Проворная и смышленая, госпожа. Доброй служанкой вам будет…

— Оставь. Силы на разговор не трать.

— Мама, — всхлипнула девочка, а плакать-то сил нет, оттолкнуть госпожу, вырваться — смелости не хватает. Позвала бы родительница, может и кинулась к ней, а та наоборот головой качает — сиди смирно! Как ослушаться?

— Тише, малышка, с мамой тебя не разлучат, — успокоила ее Стася. — Вместе жить станете. Помогать-то ей будешь?

Девочка ресницами хлопая на нее уставилась, и веря, и не веря. Дитя, а уже жизнью потрепано так, что от детства наивного да беззаботного ничего в глазах не осталось, и лицо серьезное как у взрослого. Хлебнула видно лиха.

— Верь, я тебя не обману, — обняла ее крепко, слезы скрывая. И припала к ней девочка, всхлипнув, доверилась.

Деревня большая недалеко была. Дворов всяких, от самых худых до богатых — на выбор. Какие-то дома кинуты, заколочены — и здесь засуха да недород людей губила, вон из дома гнала.

Стася по улочке мимо настороженных людей к самому богатому дому прошла, у ворот девочку на лавку посадила. Мать испуганно рядом замерла, не зная что поджидать и что думать.

— Здесь жди, — бросила ей Стася, двери во двор толкнула. Пес цепной до хрипоты взвился до нее дотянуться желая. Работные мужики, что сено укладывали, уставились, девки кур кормили — тоже замерли.

— Чего надобно? — недобро глазами блеснул дородный муж из хлева, к Стасе выруливая. Остановился рядом, оглядел и чуть смягчился, видя богатое убранство одёжи да величавую осанку, заробел под взглядом горделивым, господским. — Здрава будь, госпожа, прости, коль обидел. Попутался с темноты-то на свет, не узрел сразу-то, — склонился в поклоне. — В дом милости прошу, потчевать, чем могу, завсегда рад.