Книга Страсть новой Евы - Анджела Картер

Я села на водительское место, оперативно сдала назад, встав на дыбы, и рванула вперед, в сгустившийся перед рассветом мрак, навстречу той точке в небе, где, по моему разумению, следовало взойти солнцу. Ни воды, ни проводника, ни компаса, из одежды – лишь уставные шорты и футболка, но в тот момент, сбежав из Города Женщин, я чувствовала себя почти героем, почти Эвлином, как раньше.

Никто за мной не ехал. Да и с чего? На воротах сигнализацию не установили, никто никогда не изъявлял желания покинуть Город Женщин, и никто никогда не приезжал, чтобы что-то там украсть. Шум и переполох поднимутся, когда меня хватится София, а пока, оглядываясь назад, я видела лишь темную тень, которая расползалась от сломанной колонны. София, должно быть, решила, что я все еще плутаю по коридорам, пытаясь добраться до комнаты, или кто-то сестер захотел со мной поболтать, что часто бывало, учитывая их покровительственное радушие. Расстояние между мной и Беулой росло; я мчалась вперед, ветер бил в лицо; у машины отсутствовало ветровое стекло, а я позабыла прихватить одну из этих брутальных черных масок. Позади меня волной, закрыв вид на Беулу, поднялась дюна. Я осталась одна.

Даже час, проведенный в одиночестве, казался подарком судьбы. Час свободы и уединения, краткий миг, когда я могла бы представить, что вновь стала собой, и утешиться этой иллюзией. Краткий миг…

В пустыне не спрятаться и не скрыться. Заметив мое отсутствие, женщины могли бы последовать за мной совершенно не торопясь, следы пескоката привели бы их прямо к улепетывающей Мадонне; ее нужно просто поднять с песка и доставить обратно, чтобы провести чуть более глобальное хирургическое вмешательство, которое на этот раз не оставит незатронутым мозг. Надеяться на отмену приговора было, конечно, глупо; только на отсрочку наказания. Но и этого оказалось достаточно. Вероятно, в душе, заносчивой и пока неизмененной, у меня теплилась крайне нерациональная вера, что нужно лишь приложить усилие, и я улизну от них насовсем.

Глава седьмая

Я ничего не знаю. Я – tabula erasa, чистый лист, невылупившийся из яйца цыпленок. Я еще не стала женщиной, хотя обладаю женскими формами. Не женщина, нет; одновременно и больше, и меньше, чем настоящая женщина. Теперь я – мифическое и невероятное существо, совсем как Матерь, думать об этом выше моих сил. Эва умышленно пребывает в состоянии неведения, за которым последует первородный грех.

Крутилась единственная мысль: я угодила в самую нелепую переделку!

Что делать, если я от них сбегу? Когда я от них сбегу? В какой лечебнице мира исправят ошибку, которую совершила Матерь? Положение безнадежно: денег нет, кредитки или дорожных чеков нет, паспорта нет, одежда только та, что на мне. Все мои жизненно важные атрибуты беспечно швырнули в корзину для мусора. Зато мне осталось то, в чем я абсолютно не нуждался: навороченный женский организм, изумительный до мельчайших деталей и привлекательный донельзя, сконструированный вокруг зарождающегося начала другого человека, уже не Эвлина. И этот новичок, кто сидел во мне, не имел ни малейшего понятия, как пользоваться техсредствами своей новой внешности. Разве могла я вернуться к обещанному мне Матерью финалу? Конечно, нет!

Но я понятия не имела, что предназначенного финала не миновать; и как быстро я ни мчалась бы, я лишь стремилась ему навстречу.

Глава восьмая

Луна скользила за покатый горизонт. Фары высверливали во тьме два туннеля; вскоре они привели меня на край коварной свалки из отбитой скальной породы, в то место, где проступала бескомпромиссность, лежащая в основе пустыни. Внезапно, с изможденным всхлипом, заглох двигатель – иссякла энергия. Пескокат уныло прополз еще чуть-чуть, снижая темп, пока не остановился окончательно. Что дальше? Нельзя попадаться им в руки, надо хоть на миг отсрочить этот ужас… Спрячусь среди скал. Песок под босыми ногами был холодным как снег, но я решила найти пещерку и, скорчившись там, продлить сколько возможно мою условную невинность, а с ней и ту номинальную мужскую сущность, которая все еще имела для меня огромное значение.

Я перемахнула через камни, и тут на меня с громким лаем бросилась огромная черная собака. Повалила наземь и уже слюнявила шею. Этот пес, наверное, Цербер; хочет утащить меня в Царство Мертвых. Господи помоги, теперь я точно пропала!

Раздался резкий визгливый крик. Меня оперативно подняли, связали. Где-то над ухом высокие женские голоса тараторили вразнобой. Впрочем, говорили на языке мне непонятном. Я кусала нападающих за руки, за пальцы… Меня отхлестали по лицу и перетащили через скалы к вертолету, который сел в ближайшем овраге. В прыгающем свете ручного фонаря удалось разглядеть только это: вертолет с распахнутыми дверями. Меня кулем затолкнули на груду подушек с едким запахом и шкуры животных, девушки залезли за мной следом, а гордая собака запрыгнула на переднее сиденье рядом с пилотом.

Вертолет взмыл, а девушки, свалившись в кучу, свистели, рычали, мяукали, попискивали и кудахтали, словно летающий звериный цирк; в ликующем многоголосии нельзя было разобрать ни одного человеческого слова или звука. Кто они? В чьи руки попала бедная Эва?

Так меня пленил поэт Зиро и отвез в свой дом, в город-призрак, где сделал рабыней.

Поэт Зиро обожал пустыню, поскольку ненавидел человечество. У него был лишь один глаз, въедливо-голубой; пустую глазницу Зиро закрывал черной повязкой. Для симметрии нога его тоже имелась в одном экземпляре, и в дурном настроении он тыкал в своих женщин искусственной конечностью. Но они все равно его любили и считали, что недостойны даже крошки подбирать со стола, за которым поэт роскошно трапезничал в одиночестве. Порой, чтобы проверить смиренность, он измазывал своим женам груди экскрементами, иногда собственными, а иногда своего пса. Забравшись на скалы, Зиро по-собачьи декламировал над пустыней свои стихи: написанные давным-давно, слова, как и их неискоренимое человеческое содержание, стали ему претить, и теперь все стихи провывались и протанцовывались. Быт поддерживался только через призму бранных слов и мимических интерлюдий; вербализация как средство общения практически полностью исключалась, Зиро использовал обычную человеческую речь лишь в обстоятельствах крайней нужды, предпочитая язык зверей, например хрюканье и лай. Почти так же рьяно, как он любил мизантропию, поэт обожал оружие, и каждый день по несколько часов отстреливал пустые пивные банки на воткнутых в землю палках во внутреннем дворике своего дома.

Он стал первым мужчиной, которого я встретила, будучи в женском обличье.

Зиро вытащил меня из вертолета и беззастенчиво изнасиловал на песке перед домом, а семеро жен, посмеиваясь, стояли кружком и одобрительно хлопали. Я не ожидала, что будет так больно; его тело стало безымянным орудием пытки, а мое – объектом издевательств. В ноздри бил омерзительный смрад его пота и спермы, а еще, забивая даже эти ароматы, сладковатая отвратная вонь поросячьего дерьма, которая насквозь пропитала и ферму, и ее окрестности, создав вокруг ореол из удушливых миазм. Потом Зиро прошел в дом – у его ног подпрыгивала собака – и с шумом захлопнул за собой дверь. Девушки подняли меня, отряхнули и отвели в помещение, где они ели и спали, в общую женскую спальню с деревянными стенами, увешанную индийскими набивными тканями, заставленную ящиками из-под апельсинов и освещенную мерцанием керосиновой лампы: электрогенератор сломался, а у Зиро не хватало терпения его починить. Когда мы входили, грязная, с колышущимися от жира боками свинья поднялась с матраса и, вписываясь в дверь, истоптала девушкам босые ноги. Даже свиньи считали ниже своего достоинства находиться с нами в одной комнате.