Книга Николай I и его эпоха - Михаил Гершензон

При этой казни, сколько помню, женщинам не позволялось присутствовать, а, по приказанию начальства, собраны были только мужчины, в числе которых находились отцы, братья и другие родственники наказываемых. Всем зрителям довелось пережить страшные, едва ли не более мучительные часы, чем казнимым. Но мало того. Были случаи, что между осужденными и солдатами, их наказывающими, существовали близкие родственные связи: брат бичевал брата, сын истязал отца… Наказанных развозили по домам обывателей на санях, конвоируемых несколькими казаками. Надобно заметить, что так как всех 300 человек, наказанных в одном только нашем округе, в лазарете поместить было нельзя, то для них отведены были некоторые избы поселян. Сюда уже беспрепятственно ходили все родные, приносили больным съестные припасы и водку для обмывания ран: водка предохраняла раны от гниения.

Ни одному из наказанных шпицрутенами не было назначено, как мне потом рассказывали, менее 1000 ударов; большей же частью — давали по 2, даже по 3 тысячи ударов; братьям Ларичам, как распространителям мятежа, дано по 4000 ударов каждому, оба на другой день после казни умерли. Перемерло, впрочем, много из казненных, этому способствовали: недостаток докторов, отсутствие медицинских средств, неимение хороших помещений, недостаток надлежащего ухода за больными и проч.

В народе во все время казней и всех их последствий не замечалось никакого озлобления, ни малейшего ропота против начальства, говорили только: «Господь наказывает нас за грехи».

Из воспоминаний Л. А. Серякова.

Русская Старина, 1875, сентябрь.

Одна из резолюций Николая I

Во время отсутствия графа Воронцова из Одессы в 1827 году новороссийскими губерниями управлял тайный советник граф Пален. Во всеподданнейшем рапорте от Но октября 1827 года граф донес о тайном переходе двоих евреев через р. Прут и присовокуплял, что одно только определение смертной казни за карантинные преступления способно положить предел оным. Император Николай на этом рапорте написал нижеследующую собственноручную резолюцию:

«Виновных прогнать сквозь тысячу человек 12 раз. Слава Богу, смертной казни у нас не бывало, и не мне ее вводить».

Русская Старина, 1883, декабрь.

Глава V

Крепостное право

Речь Николая I в заседании Государственного совета 30 марта 1842 года

Наступило достопамятное 30 марта. Членам не было разослано никаких особых повесток, и при всем том, вследствие, конечно, разнесшегося слуха, даже самые неточные собрались заблаговременно. В 20 минут 12-го император Николай, в сопровождении одного только государя наследника и без всякой встречи, быстро вошел в залу собрания, окинув всех присутствовавших взглядом и улыбкой приветствия, пожал руку князю Васильчикову и занял место председателя не Совета, а Департамента законов, графа Блудова, который отодвинулся несколько левее, так что государю пришлось сидеть между ним и докладчиком, наискось от Васильчикова, оставшегося на обыкновенном своем месте. Собрание состояло из 34 членов[2].

Не было только еще князя Волконского и графа Киселева, которые вошли несколькими минутами позже, и великого князя Михаила Павловича, за которым немедленно послали нарочного. Государь был в конногвардейском мундире, а члены, будучи не оповещены об офицерской форме, были в обыкновенной советской форме, без лент. Когда все сели, государь, сидя, произнес следующую речь[3]:

«Прежде слушания дела, для которого мы собрались, я считаю нужным познакомить Совет с моим образом мыслей по этому предмету и с теми побуждениями, которыми я в нем руководствовался. Нет сомнения, что крепостное право, в нынешнем его положении у нас, есть зло, для всех ощутительное и очевидное, но прикасаться к нему теперь было бы делом еще более гибельным. Покойный император Александр в начале своего царствования имел намерение дать крепостным людям свободу, но потом сам отклонился от своей мысли, как совершенно еще преждевременной и невозможной в исполнении. Я так же никогда на это не решусь, считая, что если время, когда можно будет приступить к такой мере, вообще очень еще далеко, то в настоящую эпоху всякий помысел о том был бы не что иное, как преступное посягательство на общественное спокойствие и на благо государства. Пугачевский бунт доказал, до чего может доходить буйство черни. Позднейшие события и попытки в таком роде до сих пор всегда были счастливо прекращаемы, что, конечно, и впредь будет точно также предметом особенной и, с помощью Божией, успешной заботливости правительства. Но нельзя скрывать от себя, что теперь мысли уже не те, какие бывали прежде, и всякому благоразумному наблюдателю ясно, что нынешнее положение не может продолжаться всегда. Причины этой перемены мыслей и чаще повторяющихся в последнее время беспокойств я не могу не отнести больше всего к двум причинам: во-первых, к собственной неосторожности помещиков, которые дают своим крепостным несвойственное состоянию последних высшее воспитание, а через то, развивая в них новый круг понятий, делают их положение еще более тягостным; во-вторых, к тому, что некоторые помещики — хотя, благодаря Богу, самое меньшее их число, — забывая благородный долг, употребляют свою власть во зло, а дворянские предводители, как многие из них сами мне отзывались, к пресечению таких злоупотреблений не находят средств в законе, ничем почти не ограничивающем помещичьей власти. Но если нынешнее положение таково, что оно не может продолжаться, и если вместе с тем и решительные к прекращению его способы также невозможны без общего потрясения, то необходимо, по крайней мере, приготовить пути для постепенного перехода к другому порядку вещей и, не устрашаясь перед всякой переменой, хладнокровно обсудить ее пользу и последствия. Не должно давать вольности, но должно проложить дорогу к переходному состоянию, а с ним связать ненарушимое Охранение вотчинной собственности на землю. Я считаю это священною моею обязанностью и обязанностью тех, кто будет после меня, а средства, по моему мнению, вполне представляются в предложенном теперь Совету проекте указа. Он, во первых, не есть закон новый, а только последствие и, так сказать, развитие существующего сорок лет закона о свободных хлебопашцах; во вторых, устраняет, однако же, вредное начало этого закона — отчуждение от помещиков поземельной собственности, которую, напротив, столько по всему желательно видеть навсегда неприкосновенной в руках дворянства, — мысль, от которой я никогда не отступлю; в третьих, выражает прямо волю и убеждение правительства, что земля есть собственность не крестьян, которые на ней поселены, а помещиков, — предмет такой же первостепенной важности для будущего спокойствия; наконец, в четвертых, без всяких крупных переворотов, без всякого даже вида нововведения дает каждому благонамеренному владельцу способы улучшать положение его крестьян и, отнюдь не налагая ни на кого обязанности принуждения, или стесняющей в чем-нибудь право собственности, предоставляет все доброй воле каждого и влечению собственного его сердца. С другой стороны, проект оставляет крестьян крепкими той земле, на которой они записаны, и через это избегает неудобства положений, действовавших доныне в остзейских губерниях, — положений, которые довели крестьян до самого жалкого состояния, обратили их в батраков и побудили тамошнее дворянство просить именно о том же, что теперь здесь предлагается. Между тем, я повторяю, что все должно идти постепенно и не может и не должно быть сделано разом или вдруг. Проект содержит в себе одни главные начала и первые указания. Он открывает всякому, как я уже сказал, способ следовать, под защитой и при пособии закона, сердечному своему влечению. В ограждении интереса помещиков ставится добрая их воля и собственная заботливость, а интерес крестьян будет огражден через рассмотрение каждый раз условий не только местными властями, но и высшим правительством, с утверждения власти самодержавной. Идти теперь далее и вперед обнять все прочие, может статься, очень обширные и добрые развития этих главных начал — невозможно. Когда помещики, которые пожелают воспользоваться действием указа, представят проекты условий, основанные на местностях и на различных родах сельского хозяйства, тогда соображение этих условий тем же порядком, как теперь договоров со свободными хлебопашцами, укажет, по практическим их данным, что нужно и можно будет сделать в подробностях и чего в настоящее время, о подобной теории, со всей осторожностью и прозорливостью, никак вперед предусмотреть нельзя. Но отлагать начинание, которого польза очевидна, и отлагать потому только, что некоторые вопросы с намерением оставляются неразрешенными и на первый раз предвидятся некоторые недоумения, — я не нахожу никакой причины. Невозможно ожидать, чтобы дело принялось вдруг и повсеместно. Это даже не соответствовало бы и нашим видам. Между тем при постепенном и, вероятно, довольно медленном развитии его на разных пунктах империи опыт всего лучше и надежнее придет здесь на помощь. Этим опытом, без сомнения, развяжутся и такие вопросы, которые теперь, без его пособия, кажутся затруднительными. Закон должен вмещать в себя одни главные начала; частности разрешатся по мере частных случаев, и впоследствии совокупный свод таких случаев составит основу целого положительного уже законодательства. Настоящим делом очень долго и подробно занимался особый комитет, которому оно было от меня поручено, но, не скрывая перед собой всех его трудностей, я не решился подписать указ без нового пересмотра в Государственном совете. Я люблю всегда правду, господа, и, полагаясь на вашу опытность и верноподданническое усердие, приглашаю вас теперь изъяснить ваши мысли со всей откровенностью, не стесняясь личных моих убеждений. Одно только не могу не поставить с прискорбием в вину Совета — именно той публичной, естественно преувеличенной народной молвы, которой источники отношу к неуместным разглашениям со стороны лиц, облеченных моим доверием и обязанных, самым долгом их присяги, хранить государственную тайну. Я принужден по этому случаю подтвердить передать всем собранием Совета, чтобы впредь присяжный долг исполняем был ненарушимо как членами, так и канцелярией, и предваряю, что если бы, сверх ожидания, опять дошло до моего сведения о подобных разглашениях, то я велю тотчас судить виновных по строгости законов, как за государственное преступление».