Книга Первый великоросс - Александр Кутыков

Постоянно находившийся в походах великий князь не только зимой, но и в остальное время не мог заниматься пополнением своей казны. Вместо него на это дело назначали князьков и огнищан, а также киевских посадников — в местечки с опасными настроениями. Все служивые были не прочь поездить по лесам, частенько обогащаясь легкой добычей. Летописцы указывают, что «полюдье» (как ранее при Игоре) взималось тогда вместе с «повозом». Постепенно все свелось к форме одного «повоза»: «везти повоз…»

Менялось и время взимания дани. Если, к примеру, Игорь с дружиной мог зимой наведаться к древлянам запросто, так как те, на свою беду, находились под боком, то болтанка в седле по Галицкой земле, по Залесью не только бы не закончилась зимой, но, верно, и вообще никогда бы не закончилась. Князь, отправившийся за данью ко всем, кто ему должен, не вернулся бы в Киев и к сороковой зиме!.. Так и сложилось постепенно: маленьких бременили чуть большие, этих — еще большие, последних цепко держали совсем большие. Они и свозили все добытое в княжью мошну.

Местные старшины, распивая меда с киевскими посадниками, поощряли разъезды своих дружин по близлежащим землям для княжеского блага — потому как никогда не забывали обогащаться сами. К тому же в Киеве находили они подмогу, прихватывая под своею руку не подчиненные ранее никем околотки. Сила стольного града и верхушка племенных союзов объединились.

Киевские щупальца обросли глазами налоговых досмотрщиков по всей подвластной земле. От досмотрщиков — ощутимая прибавка в закрома, и князю гора с плеч!. Пущай и не шибко сложная денежная лестница, но позволяла она князю своевременно, а главное — довольно-таки спокойно — получать причитающееся.

Проезжая, проплывая по ближним и дальним краям, киевляне подмечали, что население, рассеянное по небольшим поселкам и хуторам, вероятно, дань не платит. Люди с государственным умом разумели так: всяк человек, пользующийся оборонным щитом крепнущей отчины, обязан платить ей по своему достатку. Ведь мир — это первое благо…

…Однажды, перекрикиваясь с каким-то дружинником, Светя услышал странный вопрос от подошедшего к борту человека в бобровой шапке. Дядька с ладьи крикнул сердито:

— Чей будешь, человек?

Светя, непонимающе усмехаясь, ответил:

— Как чей? Свой. Не хазарин же.

— Ты, парень, какого будешь шустрого роду-племени? — повторил тот, смекая уже, что вопрос его не понят.

— Тебе какая грусть-печаль, какого я племени? Паляницу свою ем! — насторожился Светя, отвечая уже серьезно.

— Мне корысти никакой, а вот тебе, пантуй, будет ладно, если сам и друга твои волоперы не медля грядут к Киеву — отгонять поганцев.

Молодого мужика сильно задело такое обращение к себе, и весть о печенегах не показалась столь значимой. Хотелось ответить резко, но ладья была полна дружинников, которым ничего не стоило высадиться и набедокурить в одиноком домишке на том берегу. Светя, двигаясь за поднимавшейся по течению ладьей и всматриваясь в ейный народец, спросил:

— А где были киевляне, когда мы, аки выторопни, сидели в лесу денно и нощно, прячась от окаянных?

— Вы бы в дикое поле еще поселились. Сыскивать вас, что ль, для забороны?

— Живем там, куда вей-ветерок занес! Лишь бы хлебушек родился! — ответствовал Светя и больше не захотел разговаривать с грубияном.

Рядом стоявший с дядькой дружинник, насмехаясь, крикнул:

— А если я голоден, мне с твоего хлебушка кусочек отломится?

Тот, что в бобровой шапке, довольный, звонко хлопнул шутника по кольчужному оплечью.

Светя растерялся. Поспешил к лодке, чтобы сообщить поскорее своим об опасном нашествии.

После его слов о печенегах в светелке воцарилась тишина. Домашние ждали, что скажет глава семьи, Гульна смотрела на Светю, Щека, Некошу. Паробки и Стреша — тоже. Щек ждал первого слова брата.

— Ну что, мать, будем уходить? Раньше нас лес спасал, и сейчас в нем укроемся. Кострищ жечь не будем…

Полувопрос, полуразмышление, полувоспоминание Свети все поняли как предложение. Мать ответила многозначительно:

— О-ох…

Далее наступило время обсуждения решения. Первым заговорил Сыз:

— Уж годков двадцать живем тут! Убегали — ворочáлись… — Он глаз не сводил с Некоши. — Как поселились — два раза сбегали! Но ужо давно в покое…

Его прервал тихим голосом сразу как-то постаревший Некоша:

— Вам бы всем уйти надобно. Поберегитесь, поживите… Мы с Сызом останемся кров хранить да вас ждать…

Все молчали, будто бы соглашаясь.

— Пойдем вместе! Ишь, чего удумали — останемся! — воспротивилась внезапно Гульна.

Сыз перевел взгляд на нее. Ему нравились ее правильные слова. Но Некоша настаивал:

— Тепленку поддержим. А скотину кто покормит, коли не станет тута никого?

— Ты чего, Некоша? Говоришь — ровно помирать собрался!.. В лесу — заимка. Пересидим. Скот поодаль пустим… — настаивала Гульна.

— Скот не брали никогда! — напомнил неумолимый Некоша.

— Скоту в лесу погибель неминуемая! Если брать, то одну Гнедку! — поддакнул Светя, отчего-то сильно нервничая.

Щек пристально посмотрел на брата. Тот, поерзав, продолжил:

— Животине в лесу гибель от зверя, волочь ее туда глупо — волкам разбоище устраивать… Я согласен с матерью: пойдем вместе. В домике можно и с лошадкой закрыться!

Сыз крякнул благодарно, а Щек произнес:

— Я сбегаю в Поречный. Если есть там охочие, пойду с ними к Киеву. Будем от поганых борониться!

Вот этого никто не ожидал. Все с изумлением смотрели на него и ждали шутливого продолжения. Щек положил локти на колени и склонил взъерошенную голову над полом. Словно стесняясь, ждал ответа.

— Зачем, Щек? Надобно нам вместе… Без тебя — страшно! — тихо промямлила Стреша, испытав от бравады родного братца потрясение.

И остальные домашние не прониклись смыслом сказанного. Щек слыл в семье человеком смышленым и безошибочным. Эти его слова в корне меняли представление о нем.

Светя подумал: «Вот это да!» — и оглядел по очереди семейство.

— Негодная порося тебя за задницу дербанула, что ли? — вопросил он. Щек недобро поднял на него глаза. Больше никто перечить не насмелился. Слишком быстро и разительно изменился молодой человек. Перед изумленным семейством был теперь смелый, спокойный, большой и красивый велетень из народных сказок. Тревога, связанная с нашествием печенегов, как-то забылась. Взрослые посчитали ее менее серьезной, чем решение Щека.

Стрешкино сердечко едва билось. Она сидела бледная, обреченная, истекая горькими слезами.

Паробки никак не могли себе представить их общую жизнь без Щека. В глазах ребят Щек сделался настоящим дядькой — намного взрослей и важней других старших. В семье появился мужчина. Это было очевидно, равно как и никчемность попыток отговорить его от похода.