Книга Уральская Гиперборея - Валерий Демин

Оглядел еще раз камень. Целехонек он, даже званья нет, чтоб где тут трещинка была.

“Ну-ко, — думает, — попытаю еще раз”.

Уперся опять в том же месте в камень, он и повалился на Андрюху. Только Андрюха на это безо внимания — вниз глядит. Там лестница открылась, и хорошо, слышь-ко, улаженная, как вот в новом барском доме. Ступил Андрюха на первую ступеньку, а обе ящерки шмыг вперед, как дорогу показывают. Спустился еще ступеньки на две, а сам всё за камень держится, думает:

“Отпущусь — закроет меня. Как тогда в потемках-то?”

Стоит, и обе ящерки остановились, на него смотрят, будто ждут. Тут Андрюха и смекнул:

“Видно, Хозяйка горы смелость мою пытает. Это, говорят, у ней первое дело”.

Ну, тут он и решился. Смело пошел, и как голова ниже щели пришлась, опустился рукой от камня. Закрылся камень, а внизу как солнышко взошло — всё до капельки видно стало.

Глядит Андрюха, а перед ним двери створные каменные, все узорами изукрашенные, а вправо-то однополотная дверочка. Ящерки к ней подошли — в это, дескать, место. Андрюха отворил дверку, а там — баня. Честь-честью устроена, только всё каменное. Полок там, колода, ковшик и протча. Один веничек березовый. И жарко страсть — уши береги. Андрюха обрадовался. Хотел первым делом ремки свои выжарить над каменкой. Только снял их — они куда-то и пропали, как не было. Оглянулся, а по лавкам рубахи новые разложены и одежи на спицах сколь хошь навешено. Всякая одежа: барская, купецкая, рабочая. Тут Андрюха и думать не стал, залез на полок и отвел душеньку — весь веник измочалил. Выпарился лучше нельзя, сел — отдышался. Оделся потом по-рабочему, как ему привычно. Вышел из баньки, а ящерки его у большой двери ждут.

Отворил он — что такое? Палата перед ним, каких он и во сне не видал. Стены-то все каменным узором изукрашены, а посередке стол. Всякой еды и питья на нем наставлено. Ну, Андрюха уж давно проголодался. Раздумывать не стал, за стол сел. Еда обыкновенная, питье не разберешь. На то походит, какое он из туесочка-то пил. Сильное питье, а не хмелит».

Безусловно, бажовский миф изобилует подробностями, коих нет в тибетском житии Нагарджуны. Но по существу сходства больше, нежели различий. Две змееподобные твари — ящерки, Подземный дворец и полное изобилие — чем не райская жизнь? Властвует вот только здесь женщина — Хозяйка Медной горы. Она под конец и является Андрюхе Соленому. И дорогу ему к свету белому указывает. И одно непременное условие выдвигает — чтобы назад не оглядывался. Помнится точно такое же требование выставил Орфею Аид (Гадес).

* * *

Как видим, сакральное перевоплощение и перерождение, закрепившиеся в ведийском и буддийском культах, явственно и недвусмысленно прослеживается в мировом фольклоре — особенно в волшебных сказках и эпических сказаниях. При этом сюжеты подчас имеют поразительное сходство и бытуют у народов, географически разделенных колоссальными расстояниями и труднопреодолимыми маршрутами. Тем не менее повсюду обнаруживаются одни и те же сюжеты. За примерами далеко ходить не надо. Каждому русскому читателю хорошо известна сказка про Царевну-лягушку, пересказывать которую нет никакой надобности. Но ведь аналогичный сюжет встречается и в других регионах земли, у народов на первый взгляд совершенно не связанных культурной и тем более языковой общностью. Так, в бирманской сказке (страна в Юго-Восточной Азии Бирма в настоящее время называется Мьянма) «Принцесса-лягушка» сюжет практически (хотя и схематично) тот же самый, что и в русской сказке: царский сын женится на лягушке, оборачивающейся прекрасной девушкой, и однажды сжигает в огне ее кожу. Точно так же и в тибетской сказке о Царевиче-лягушке; вариант — о Царевиче-змее или просто прекрасном юноше в образе змея в одной из вьетнамских сказок или юноше-уже из поэтической литовской сказки «Эгле — королева ужей». Разница только в половой принадлежности главного героя, что объясняется более древними (матриархальными) корнями русской и бирманской сказок и более поздними (патриархальными) — тибетской, вьетнамской, литовской. А так — почти всё «один к одному»: и лягушачья (змеиная) кожа, которую сжигают, и демонстрация чудесных способностей, и завистливые сестры, и т. д, и т. п. Но и это еще не все. Похожую сказку можно услышать и на Фиджи — одном из островов Океании. Здесь действует всё тот же змей, который тайком сбрасывает с себя заколдованную кожу и превращается в прекрасного юношу — сына вождя (по-нашему — в принца или царевича), а его жена бросает волшебную шкуру в огонь. (Не стану повторяться о том, что действуют в русской, бирманской, тибетской и фиджийской сказках типичные бажовские герои.)

Аналогичный сказочный сюжет бытует и у приамурских нанайцев. В одном из вариантов муж с женой, у которых до самой старости не было детей, обратились к повелителю духов и вымолили сына. Но тот оказался Лягушкой. Вскоре в доме появился достаток: мясо, рыба, пушнина. Родители проследили за сыном и увидели, как он сбрасывает лягушечью кожу и превращается в доброго молодца, ходит на охоту, рыбачит, приносит добычу. И решили старики уничтожить лягушечью кожу. Так и сделали. А их сын-лягушонок не смог жить без своей кожи и улетел на небо. Правда еще в человеческом облике он успел жениться, и его жена-красавица осталась старикам в утешение. По поверьям амурских аборигенов, лягушка — животное, обозначающее границу между Средним (земным) и Нижним (подземным) мирами или же кору Мирового Древа. Согласно представлениям нанайцев, кора Мирового Древа — это множество лягушек, жаб, ящериц, змей и черепах.

С матриархальностью всё понятно. По народным поверьям, из-за сходства лягушачьих лап с человеческой ладонью считалось, что лягушка в прошлом вообще была человеком и, естественно, — женщиной. В начале XX века в костромской глухомани была записана легенда (известная и в других краях), согласно которой лягушки — это детки Адама и Евы, которые в раю «наделали много детей», но испугались сказать об этом Богу. Ему было показано лишь «малое количество», а об остальных умолчали. «Эти-то скрытые перед Богом дети и обратились в лягушек». Поразительное совпадение: практически такое же поверье (только без Адама и Евы) распространено на юге Африканского континента среди бушменов, у коих существует миф о Вихревом боге, который отомстил одной девушке и всем людям за нарушение сакрального запрета:

« А девушку, по вине которой это случилось, вихрь унес первой. Она попала в воду и превратилась в лягушку. Вслед за ней вихрь подхватил ее матерей, которые собирали коренья, он унес их в воду, и они тоже превратились в лягушек. Затем вихрь подхватил ее отца, который охотился там, и унес его к источнику, он также превратился в лягушку. И вот все они превратились в лягушек. И все их вещи: стрелы отца, тростниковые циновки, из которых сделаны хижины, — все оказалось в воде, так как люди стали лягушками. Они теперь растут у воды, это вещи первых людей, которые жили здесь до нас».

Отсюда же — непременное использование лягушки (в основном — разных ее частей) в любовной магии — при изготовлении различных снадобий, привораживающих объект вожделения или, наоборот, отваживающего соперника (соперницу). В Ярославской губернии в прошлом был документально зафиксирован обычай: по совету знающих людей старые девы, засидевшиеся в невестах, чтобы поскорее выйти замуж, должны были на болоте поймать лягушку и, приседая, прикоснуться к ней обнаженными гениталиями.