Книга Севастопология - Татьяна Хофман

А она ещё помнит! Неважно что, лишь бы с морем, бухтами и пловом, который она брала на пляж в стеклянной банке. Плов пах особенно вкусно после того, как прямо из воды пробираешься, балансируя на острых камнях, к надувному матрацу, где тёплый материнский живот покоится на солнце. Плов из баночки а ля Балаклава, гарнированный черноморскими кореньями – ещё одно лакомство, засевшее в восточной голове, нарядно сервированное на серебряном подносе. И потом: холодец по-флотски.

Бурдьё всё-таки был прав, во вкусе концентрируется могущественная власть. Сколько ни дегустируй, а что-то запечатлелось в тебе так глубоко, что как компас ведёт к определённым вещам, продуктам, людям. Я люблю осеннюю оленину в Цюрихе. Её нужно не так много, а после сладковатого послевкусия красной капусты повисает нитка сухофруктов – половинки абрикосов, высоко подвешенные на нитке на балконе, чтобы я до них не дотянулась; в холодное время года мне перепадает парочка на десерт ради праздника. Полки с закатанными банками – огурцы, помидоры, плоды из огорода бабушки. Спроси меня как мать, когда и как моя мать делала все эти заготовки, квашеную капусту и заштопанные носки, ручную стирку и влажную уборку – при полной занятости на работе, при детях, обязанностях и ответственности, выстаивая очередные часы в очереди, охотясь за едой и никогда не ведая, что каким окажется. Что пошлёт дух перестройки, то покупается и перерабатывается и будет в апокалиптическом настроении в один прекрасный день съедено или с задней мыслью отложено на ещё более чёрный день, и самый конец процесса никогда не забудется, потому что у мамы, как это ни смешно, всё получалось по-настоящему вкусно.

Пару раз – это было нечто особенное – воспитательница в детском саду наливала томатный сок в наши жадно подставленные чашки.

Два года спустя: первый томатный сок из огромного конуса, купленный после школьного дня на собственные карманные деньги. Стакан козьего молока с рынка перед экзаменами, чтобы перепрыгнуть через четвёртый класс. Мать сказала, что это помогает, и это помогло.

Ягоды с кустов и грецкие орехи с деревьев.

Кульминация на балконе, наших Балканах: пакет для старшего брата, посылка с лучшими продуктами в холодный, бедный вареньем и фруктами Петербург. Коробка стояла на моей табуретке, моей наблюдательной вышке, так сказать, и у коробки не было прочного дна, чего я не знала. В этом и крылась трагедия. Я приподняла её, чтобы занять свой пост, иначе моя голова не выглядывала за парапет. Содержимое коробки вывалилось, разбилось об пол балкона, смородиновое варенье разлилось, не поможешь ни стиранием, ни стенанием. Удержу ли я за собой после этого мою высоту, мой верблюжий горб, мой наблюдательный бугор? На почве последовавших за этим последствий у меня была отнята перспектива остаться в раю.

Та коробка с южными фруктами в Петербург имела вкус крушения, вкус слома и неутолимой тоски увидеть кого-то внизу, хотя уже наступила осень, Олег вернулся на свою Камчатку, и не смести те крошки печали на крышке, на карнизе балкона. Такая коробка с едой имеет солоноватый вкус гремучих вопросительных знаков, всевластного бессилия в судебной упаковке, копоти подпалённого в России сердца.

В слове судьба кроется не меньше, чем в той коробке или в человеческой жизни. Она способна подняться со своей непредсказуемой лёгкостью, но может и, чудовищно отяжелев, вдруг упасть с тобой на семь этажей вниз, до подвала. Жизнь владеет судьбой, тут ничего не попишешь, разве что выпьешь чёрного чаю и поговоришь по душам. Отвратительное фаталистическое представление, которым одержимы и атеисты. Судья – в этом слове сразу слышишь, что судьба правит жизнью, и не всегда мягко: люди, которые верят в неё, верят в то, что отдаёшь из рук то, чего сам никогда не держал в руках. Жизнь жарится и готовится сама по себе, и вот никак к ней не подготовиться. Она укладывается и устраивается как получится, она тушится на медленном огне или кипит понемногу, рецепта никто не знает, но постоянно что-то из этого получается – полная тарелка или лицом об стол.

Ингредиенты попадают в кастрюлю, карты выпадают при рождении. Бурдьё незабвенный, габитус берёт начало в колыбели, и почему не в поздне – и постсоциалистической социализации? Ведь всему найдётся подходящая сказка, и если есть такая, где каша варится, вытекая через край, это было бы даже логично. Если обслуживаешь и западно-европейские рынки, посылаешь Карлсона с крыши на кухню: он печёт блины, с шоколадным кремом, а ещё сырники и оладьи.

В «Вост. Духе» на обед есть суп судьбы без указания ингредиентов, происходящий из пра-бульона кипящего океана. Есть также каша контингенции и блиносудьи с начинкой, которую составляет себе сам клиент. Мы смиренно следуем судьбе. Мы разрешаем себе некоторую интервенцию, вгрызаясь как можно веселее. Мы выставляем мисочки для начинки: позволяем комбинированные гарниры, включая варенье из смородины без ограничения и наказания.

«Вост. Дух» предлагает и то, что мне заповедала мать. Только один раз, но я бы размножила это, плюрализировала и демократизировала: вместе лузгать семечки, читая при этом газету. That's it. Можно раздобыть чуть больше, чем хочется, и пригоршню носить в кармане куртки, чтобы в случае чего при ожидании втыкать чёрно-белые семена между зубов – фотография прошлого мира, она чудеснее мотива с сигаретой.

К любимым материнским кушаньям относится – грызть халву, запивая ряженкой. Молочноцветная революция «Вост. Духа». Поэтому я мчусь в архив молочных культур и подбираю при помощи незаменимых бактерий необходимую кислоту и сладость. Не так уж это и нешвейцарски, клянусь святыми коровами, тем более эти напитки полезны для желудочной флоры – так я слышу по её урчанию. Мы добьёмся и безлактозной версии. Кефирализации федерации a la carte.

Возможно, что в ванне, из которой можно уплыть в Турцию, маются без дела пара карпов из Океана, многоэтажного рыбного магазина в начале проспекта Остряки. Но в отделе колбасных товаров плохи дела. Мой габитус законсервировался при дефиците мяса, от которого я никогда не страдала, если не брать во внимание анемию. Когда встречаешь сосиски не чаще, чем доллары, считаешь их чужой валютой и не знаешь, что с ними делать, если они вдруг окажутся на твоей тарелке – как золото в кошельке.

Мой любимый балкон, я прощаюсь с ожерельем из сушёных фруктов, с обоими велосипедами, обменянными на копчёных кур, и с бельевыми верёвками, на которых простыни, словно паруса, парят к далёким берегам. С Дуней со второго этажа на Лангштрассе, молодёжной улице Цюриха. Такой же далёкой от нехватки еды. Голод унижает, и этого не объяснишь тому, кто сам не хлебнул ничего подобного в Перестройку.

Перестройкой нам надо бы назвать одно блюдо – на выбор консервы или что-нибудь сезонное с дачи. В этом подлом состоянии ты очень хорошо понимаешь, что значит «судьба»: когда никто не знает, где, чего и сколько он сможет укупить, и речь о «добытом» вдруг звучит куда заносчивей, чем песня миннезингера. Ибо, судя по эху взрослых, ты одурачен: платишь деньгами, которые ещё вчера потеряли свою стоимость, переплачиваешь, потому что по большей части в долларах, а получаешь за них с гулькин нос, и то по знакомству, если кто-то окажет тебе милость отдать товары за банкноты. Товары, качество которых давно не в качестве, а только в обладании ими.