Книга Фима. Третье состояние - Амос Оз

Этого студента, который будет жить здесь через сто лет, Фима назвал почему-то Иоэзер. Он видел, как студент стоит у этого самого окна, вглядывается в те же горы. И Фима сказал:

– Нечего смеяться. Только благодаря нам ты находишься здесь.

В городе Рамат-Ган ежегодно устраивали посадку молодых деревьев, церемония традиционно проводилась весной, шестнадцатого числа месяца шват по еврейскому календарю. Легендарный Авраам Криница, первый мэр Рамат-Гана, выходил к тысячам детей из всех детских садов города, и при каждом малыше был саженец. В руках мэра тоже был саженец, мэру полагалось произнести речь перед детьми, но он не мог подыскать нужные слова. И хотя Авраам Криница состарился на посту мэра, но иврит он, уроженец Российской империи, толком так и не выучил. И вдруг из глубины его сердца вырвалась приветственная речь – одна-единственная фраза, сказанная с резковатым русским акцентом: “Милые дети, вы – деревья, а мы – навоз”. Подвело Криницу знание иврита – хотел он сказать “удобрения”, но на язык подвернулся только навоз. Милые дети, вы – деревья, а мы – навоз! Фиме вдруг подумалось, а не выцарапать ли эти слова на стене, дабы прочел их спустя столетие надменный Иоэзер? Что бы подумал он о нас, нынешних, прочитав их? Но ведь за грядущие годы не раз обновят и штукатурку, и краску, да и, возможно, сами стены. Через сто лет жизнь будет динамичнее, бодрее, энергичнее, исполненной и логики, и радости. О войнах с арабами будут вспоминать, пожимая плечами, как о нелепом периоде смутных племенных стычек. Подобно истории Балкан. Иоэзер наверняка не станет растрачивать свои утра на охоту за тараканами, не будет стаптывать башмаки, направляясь в грязные ресторанчики у площади Сиона, которую уж наверняка разрушат и отстроят заново – в новом, энергичном, оптимистическом стиле. Вместо яичницы, изжаренной на липком масле, вместо повидла и йогурта в те времена питаться будут таблетками, необходимость в готовке попросту отомрет. Не будет более ни грязных кухонь, ни тараканов, ни домашних муравьев. Дни свои люди будут проводить в занятиях полезных, воодушевляющих, а вечера посвящать науке и красоте, жизнь их будет озарена светом разума; а если вдруг кого поразит любовь, то уж наверняка посредством некоего электромагнитного импульса можно будет заранее трансформировать томление в плотскую близость. Навсегда будут изгнаны из Иерусалима зимние дожди – их направят в сельскохозяйственные провинции. Жизнь благополучно переберется на арийскую сторону. Ни один человек, ни одна вещь не будут источать кисловатый душок. А слово “страдание” станет звучать примерно так, как в наши дни “алхимия”.

Внезапно свет везде погас. И тут же снова вспыхнул. Опять перебои с электричеством. Наверняка подают знак: следует пойти в банк и погасить долги, а если это не сделать, то отключат электричество. И в бакалейной лавке долг уже вырос до небес. А вчера в ресторанчике расплатился ли он с госпожой Шнайдер за шницель или снова попросил записать на счет? И Дими он не купил тот сборник стихов. Отчего все эти задержки? Отчего все мешкаем? Почему не распрямимся во весь рост и не освободим Иерусалим для тех, кто придет после нас?

– Отличный вопрос, – басовито пробурчал Фима.

Заседание кабинета правительства на сей раз он устроил на улице Яффо, в старом здании больницы “Шаарей Цедек”, открывшейся еще в начале XX века, но, после того как больница переехала в новый медицинский городок, ее бывшее великолепное здание стоит заброшенным. Подсвечивая фонарем “Люкс”, который надо было накачивать как примус, но зато светил он мощнее керосиновой лампы, Фима усадил своих министров полукругом – меж обломков скамеек и проржавевших больничных коек. Потребовал и получил от каждого краткий отчет о положении на различных фронтах. И удивил заявлением о том, что нынче утром вылетает в Тунис, где после изгнания из Ливана находится Палестинский национальный совет, чтобы произнести речь перед его членами. Основную ответственность за страдания палестинских арабов он без колебаний возложит на плечи их экстремистских лидеров – начиная с двадцатых годов двадцатого века. Не скроет своего гнева и возмущения. Но вместе с тем предложит безотлагательно разорвать круг кровопролитий и начать вместе строить разумное будущее на основе компромисса и примирения. Единственным условием начала переговоров будет полное прекращение насильственных действий с каждой стороны. В заключение заседания, когда за окном уже светало, он назначил Ури Гефена министром обороны. Гад Эйтан получил портфель министра иностранных дел. Цви будет отвечать за образование и просвещение, Нина – за финансы, на Варгафтика возложено социальное обеспечение, в ведении Теда и Яэль наука, экология и энергетика. Информацию и внутреннюю безопасность он пока оставляет за собой. И отныне кабинет станет называться Революционный совет. Революционные преобразования завершатся в течение шести месяцев. К этому времени должен воцариться мир, после чего все члены кабинета вернутся к своей обычной жизни и не будут более вмешиваться в действия избранной власти. Фима же растворится в полнейшей анонимности. Изменит имя и исчезнет. А теперь, будьте добры, разойдитесь по одному, через боковые выходы.

Надо ли задействовать и Дими?

В зимние каникулы на праздник Ханука мальчик провел одно утро в лаборатории косметической фабрики, находившейся в квартале Ромема. Когда Фима пришел за ним, чтобы отвести в Библейский зоологический сад, то обнаружил, что Барух показывает Дими, как использовать ацетон для производства взрывчатки. Фима вскипел и яростно набросился на отца, мол, зачем портить ребенка, убийц у нас и так предостаточно, но спор оборвал Дими, сказавший:

– Дедушкины бомбы только пальцы пачкают.

И все трое расхохотались.

На внешней стороне стены дома, слева от окна, метрах в полутора от земли, там, где осыпалась штукатурка, Фима увидел ящерицу; окаменев, она с вожделением взирала на горы Вифлеема. Или же на муху, что была вне поля зрения Фимы. Когда-то по крутым склонам этих гор, в долинах меж ними расхаживали судьи и цари иудейские, завоеватели, пророки-утешители и пророки-обвинители, избавители и исправители мира, мошенники и мечтатели, священники и те, кто слышит голоса, отшельники, предатели, мессии, римские прокураторы и правители византийские, мусульманские полководцы и принцы-крестоносцы, и изнуряющие себя аскеты, и ищущие уединения чудотворцы и мученики. И по сей день Иерусалим в память о них звонит в церковные колокола, с завыванием выкрикивает имена их с верхушек минаретов, призывает их каббалистической магией и заклинаниями. Но в эту самую минуту кажется, что нет здесь ни одной живой души – лишь он, ящерица и свет.

В юности, бродя иерусалимскими переулками, окраинными пустырями, усеянными валунами, он тоже воображал, будто слышит какие-то голоса. Однажды даже попытался записать слова, которые, как ему казалось, до него долетают. В те дни он еще мог заставить учащенно биться иные сердца. Мог обворожить некоторые души, особенно женские, когда субботними вечерами оказывался в центре дискуссий – в доме семейства Тобиас или в доме семейства Гефен. Случалось, он вдруг бросал ослепительную идею и на секунду все в комнате умолкали. А потом его идеи передавались из уст в уста, а иногда даже излагались на газетных полосах. Бывало, удавалось ему – если находило вдохновение – отчеканить новую крылатую фразу. Сформулировать взгляд на ситуацию такими словами, которые до него никто никогда и не пробовал соединить друг с другом. И острая фраза, облетев весь город, через пару дней возвращались к нему – услышанной по радио, никак не связанной с его именем, а зачастую – еще и искаженной. Друзья любят напоминать, словно слегка упрекая, как пару раз он с поразительной точностью предрекал ход событий – например, в 1973-м, накануне войны Судного дня, унесшей немало народу. Ходил он из дома в дом, оплакивая слепоту, поразившую Израиль, и приближающуюся в связи с этим катастрофу Или слова, сказанные им накануне Первой ливанской войны. Или его предсказание роста исламского фундаментализма. Всякий раз, когда друзья напоминали ему об этих пророчествах, Фима весь сжимался, жалко улыбался – дескать, нет во всем этом ничего нового, ведь все это было выведено на стене огненными буквами, любой ребенок вполне мог прочесть это.