Книга Возврата нет - Анатолий Калинин

Но порогов много, а в запасе уже совсем не осталось сил, и все меньше повинуется изнуренное и измученное жалкое тело. Все дольше после нового броска через порог оно беспомощно кувыркается по течению, как обломок бревна, прежде чем опять начинают выравниваться движения рук и ног и постепенно сливаться, совпадать с бурным движением дикого потока к фиорду. В глазах опрокидываются и кружатся сосны, вершины гор и между ними по-весеннему голубые полыньи зияющего сквозь туман неба.

Самое удивительное, что Андрей давно уже перестал чувствовать, как обжигает его ледниковая вода: чтобы почувствовать, тоже нужно иметь время. У него же только и времени, чтобы успеть увернуться, проскользнуть и ни на секунду позже уловить нарастающий впереди за каменной грядой шум нового, очередного порога.

Чем ближе к фиорду, тем торопливее горная река, как будто за ней тоже погоня. До чего же стремительны, быстротечны речки в горах Норвегии! Совсем изнемогло тело, последние силы ушли на неравную борьбу, и уже совсем редко показывается из воды голова, чтобы глотнуть воздуху. Но и ущелье раздвигается, уж не море ли это поблескивает внизу из-за сосен? Да, море.

Теперь еще только один и остается перед фиордом порог, последний. Но и самый большой. Это его шум надвигается на Андрея, вскипает гребень воды.

От погони, Андрей, ты ушел, а вот как теперь тебе выйти из этой сумасшедшей игры, из которой выходят живыми, пожалуй, одни рыбы?

Одна лишь темная рука слабо поднимается у перепада над водой, и вслед за этим невесомое, безжизненное тело в крутой стене воды начинает неудержимо соскальзывать вниз, в пучину.

В этот самый миг при свете бурной, протестующей вспышки гаснущего сознания видит Андрей: Дарья в красном платье протянула с берега руки, чтобы выхватить его из клокочущей и затягивающей все глубже воронки под яром. Дашутка!..

* * *

Так и не узнал Андрей, выплеснул ли его поток, или выловил из воды этот человек в зюйдвестке, который стоял над ним на коленях и всматривался в его лицо своими старческими голубыми глазами.

Андрей лежал на береговой гранитной плите, орошаемой мокрой мельчайшей пылью. Поток проносился мимо и впадал в фиорд.

Первое, на что тут же, по привычке, взглянул Андрей, были руки этого человека. И он с облегчением увидел у него твердый черный нарост на подушечке правой ладони — закостеневшую бороздку от лесы, которой норвежские рыбаки доставали из моря треску.

Леса бывает не короче ста — ста пятидесяти метров. Когда она уходит под воду, она впивается и огнем жжет кожу на сгибе указательного пальца, почему со временем и получается эта твердая, как кость, бороздка.

* * *

Елена Владимировна напрасно беспокоилась весь остаток дня и с вечера оставила дверь из комнаты открытой в коридор, чтобы лучше слышать его шаги, когда он вставал и начинал ходить по мезонину.

Она лежала с открытыми глазами, рядом на своей кровати ровно дышала Наташа. Шаги наверху раздавались размеренные, четкие.

И спустился он сегодня из мезонина необычайно рано, легко и мягко сбежав с лестницы. Думая, что она спит, он тихо разделся и молча лег, и уже через минуту уснул как убитый, не ворочаясь и не вздыхая.

А наутро, едва только открыв глаза, он посмотрел на нее веселым взглядом и, быстро спуская ноги с кровати, сказал:

— Молодец, Андрей! В такой туман он все-таки переплыл через пролив на лодке и добрался до датского берега. Можно подумать, что он родился и вырос на море. Конечно, ему повезло, что в эту ночь не было ветра. Я всегда считал, что из казаков получаются не только хорошие кавалеристы, но и моряки.

— Ты сумасшедший! — полусерьезно заметила Елена Владимировна.

Он охотно согласился:

— Конечно. Я сам иногда думаю. И даже могу изобразить. — Он растрепал рукой волосы и сделал жуткие глаза. Но тут же взгляд их стал озабоченным, и широкие черные брови завязались над переносицей в узел. Некоторое время он так и сидел с ногами, свешенными с кровати на пол, взгляд его блуждал где-то за окном, за серыми от полыни буграми. — Но на датском берегу, — сказал он, — ему счастье изменило. Сразу же не повезло. Надо же было ему с первых же шагов напороться на коллаборациониста[3]. Старичок в зюйдвестке и в рыбацкой робе удил рыбу. Он сразу распознал в Андрее беглеца с того берега, обещал его приютить у себя в поселке и привел прямо в… береговую комендатуру. На этот раз обманула Андрея зюйдвестка и роба, а на руки старика он позабыл взглянуть. Если бы взглянул, он обязательно обратил бы внимание, что руки у этого рыбака были белые и мягкие. Но это ничего.

Елена Владимировна с удивлением посмотрела на Михайлова, потому что он при этом неожиданно засмеялся. Что же хорошего в том, что Андрей опять попал в их лапы?

— Нет, того, что ты думаешь, — отвечая на ее молчаливый вопрос, сказал Михайлов, — уже не могло случиться. Обратно в лагерь смерти его вряд ли должны были отправить. Ты забываешь, что это было уже не в сорок первом году и даже не в сорок третьем, а к концу сорок четвертого года. К этому времени их машинка-автомат уже совсем разболталась и от хваленой немецкой налаженности не осталось и следа. Датские гаулейтеры меньше всего заботились о том, как бы вернуть беглого военнопленного обратно в Норвегию; они уже думали, как бы их самих не забыли в Дании. Самое вероятное, они сунули Андрея в какой-нибудь свой лагерь или же в эшелон с пленными, отправляющийся в глубь Дейчланда. А там у Андрея было время подумать. Успокойся, твой Андрей родился в сорочке.

Сейчас он улыбался и говорил ей «твой Андрей», а еще вчера он проволочил мимо нее ноги с мрачным огнем в глазах. Она уже вся изболелась за него и сама стала больная. Когда все это кончится?!.

— Ну, я пошел, — сказал он, хватаясь за шляпу.

— Куда? — спросила Елена Владимировна.

— К Дарье в бригаду. Сто лет там не был.

* * *

Близко осень. Медленной водой, смывающей хуторское крутобережье, унесло и последний месяц лета — август.

То, что осень близко, можно прочитать не только в желтеющей раньше других листве тополей и на желтых развернутых ладонях сжатого за буграми поля. Гулкая россыпь звуков, взлетающих над водой, возвещает о ее приходе.

Как весной охаживали хозяйские молотки борта и днища лодок, опрокинутых на берегу, так и теперь охаживают бока и днища винных бочек. Под прощальными лучами ласкового сентябрьского тепла на осевших в землю сохах доспевают в садах гроздья винограда. Скоро под прессами зашипит сок, и кисло-сладкий бражной аромат опять будет хватать за ноздри.

Но и сейчас уже, прислушиваясь к разнобойному разговору молотков с бочками, отвечающими им протяжными и радостными вздохами, почти безошибочно можно узнать, кто и какой надеется взять урожай со своих кустов и получить на трудодни и сколько собирается выпить вина за долгую зиму.