Книга Мемуары "власовцев" - Александр Окороков

В сущности, наша обязашшсть — контрразведка. Капитан Виола как-то подошёл ко мне и говорит: «Габриэли, постарайтесь больше ходить по домам, заводить знакомства и узнавайте побольше насчёт партизан». Я пошёл, встретил на улице какого-то гражданина, и он сообщил мне фамилии трёх парашютисток, сброшенных с красных самолётов в наших тылах, все три из Гомеля, и население их знает: Вера Ломако, Степенко и Валентина Гризодубова.

Капитан Виола нам показывал бумажку — донос на Фиакко, прибывший из Клинцов. Фиалковский там стал переводчиком в артиллерийской части. В доносе говорилось, что сотгетененте Фиакко ведёт знакомство с местными жителями, бывает у них в домах. Мы только посмеялись над этим. Капитал Виола питает к нам, русским испанцам, особенную симпатию, он отстоял нас, просив, чтобы нас никуда не посылали, а оставили при нём. Как-то он обратился ко мне: «А у вас есть денщик?» — «Нет, господин капитан!» — «А кто вам сапоги чистит?» — «Я сам». — «Хотите, я вам дам денщика?» Но я отказался. Сладков и болгарин Стефани имеют одного денщика на двоих, но ему делать нечего.

Капитан Виола любит петь «Колыбельную песню» — с сицилийским акцентом: «Шпи, мой ангел, тихо, шладко, пешенку спою…»

У меня кончилась сапожная мазь, и я узнал, где её можно купить. Около моей квартиры в доме одна комната забита итальянскими продуктами: ящики с папиросами, галетами и прочим казённым добром. Откуда всё это? Продавец меня честно предупредил, что мазь портит кожу, и действительно, через несколько дней ботинки были в мелких трещинах.

За март месяц на Гомель было сделано 24 налёта советской авиации: было сброшено 700 бомб на город и 300 на предместья. Разрушено около 300 домов, повреждено около 600.

14 апреля. Ночью был налёт авиации — 6 самолётов, сброшено 55 бомб, 19 домов разрушено и 29 повреждено. За две недели в столовой после ужина было кино, уходить нельзя. Сеанс продолжался и во время налётов, пока провода не были порваны и не наступала темнота. Я тогда выходил в коридор и со второго этажа «Дома коммуны» наблюдал взрывы, прожектора и стрельбу артиллерии. Раз как-то я наблюдал со своей квартиры, как немецкие зенитчики сбили один самолёт — обыватели пришли в восторг: «так ему и надо, с…у сыну!» Должен сказать, что итальянские офицеры вели себя во время налётов превосходно. Как-то раз, когда провода были порваны и наступила темнота, солдаты подали свечи, и офицеры с хохотом вытащили из-под стола хозяина собрания, офицера.

В темноте расходились по домам — мне близко было, дверь в дверь.

На следующий день опять налёт: 45 бомб, воронки такие, что двухэтажный дом может свободно спрятаться. Налёт был с 8.30 до часу ночи.

16 апреля 1943 года. Мой день рождения — 46 лет, никак не праздновали. Утром в собрании по приказу свыше явились все офицеры — около 50 человек. Пришёл начальник штаба корпуса полковник Альмечи и сказал: «Распространяются неправдоподобные слухи о нашем скором отъезде в Италию. Кто из офицеров слышал — выйдите». Никто не вышел, хотя об этом шли бесконечные разговоры за столом. Полковник заявил: «Вы недостойны звания офицера… Что, вы хотите, чтобы я за стол сажал с вами карабинеров?» Повернулся и ушёл. Офицеры взяли лист бумаги и написали: «мы ничего об этом не слышали» — и все подписались. Потом составили новую версию: «Все слышали, но никто на это внимания не обратил» — и опять подписались. Болгарин Стефани заявил, что «русские переводчики якобы ничего об этом не слыхали и ничего не знают». Тогда все офицеры и мы тоже запротестовали и сказали совершенно резонно: все вместе едят, и все должны нести одинаковую ответственность. Больше всех волновался Сладков, хотя ни слова по-итальянски не понимает, но его успокоили, что, мол, это не наше дело, наша обязанность — слушать, наблюдать и молчать… Еле успокоили.

Видел брошюру, изданную Итальянским военным министерством — «Новое в военном деле за границей» — три таблицы в красках новых советских военных форм (солдатские, офицерские и генеральские погоны, как в Императорской армии, лишь маленькая разница в количестве звёздочек).

После обеда по наряду был в театре около вокзала — был какой-то немецкий праздник, и послали итальянских представителей. Шла какая-то оперетта, играла знаменитая немецкая артистка Лили Даговер (я её видел в фильмах) — на сцене артистка раздевалась почти догола. Старшие офицеры, начиная с капитана, говорят младшим «ты», но к нам никто на «ты» ни разу не обращался.

Островского (де-Изола) вызвали в Бобруйск на суд по делу об инциденте с итальянскими офицерами в убежище. Говорят, что суд может присудить его к разжалованию и к заключению в тюрьму. Но, по сведениям, все наказания отбываются после окончания войны. Арест не отбывается на гауптвахте, а делается вычет из жалованья.

22 апреля. Страстной Четверг. В этом году православная Пасха совпадает с католической. В церковь пойти нельзя, так как приходится высиживать положенные часы в Уффичио. Есть приказ: мы вскоре уезжаем в Италию, а вместо нас, возможно, прибудет броневой корпус. Тогда почему же начальник штаба корпуса несколько дней назад угрожал сажать за обедом карабинеров? В приказе говорится, что итальянцы хорошо обращаются с населением, у которого создалось самое лучшее мнение о них. Но все должны помнить, что население — это одно, а существует страшный враг — коммунизм. Мы все должны были расписаться в прочтении этого приказа. Не составляло секрета, что итальянские части, стоящие в окрестностях (Клинцы), уже не боеспособны и заключили нечто вроде перемирия с партизанами: мы вас не трогаем, не трогайте и вы нас. Вокруг здания штаба корпуса — окопы для защиты от партизан, патрулируют парами карабинеры в своих наполеоновских шляпах, усилены караулы.

Вчера вечером на наших глазах был сбит советский бомбовоз, упал в 40 километрах, лётчики — 6 человек — погибли, было 5 бомб по 500 кило. Жители, наблюдавшие за обстрелом самолёта зенитками, были опять в восторге.

25 апреля — Пасха. Ночью пасхальной службы не было — перенесена на 5 часов утра. Я отстоял всю службу в соборе: большой хор, пел хорошо. Собор уже восстановлен — при красных там был склад. Я был единственным из итальянских офицеров, было ещё несколько итальянских солдат — не знаю, какой они нации. Тёплая весенняя ночь, я был в одном мундире, без шинели. Было много народа и около церкви, как в старое время, освящение куличей и яиц. Вернулся домой, похристосовался с хозяевами, сели за стол. Мне удалось сэкономить литр вина, хозяева достали водки, я вынул несколько коробок сардин. Очень трудно было достать бутылку для вина: наш один был на квартире у полицейского, который был занят изготовлением самогона, заполнил все бутылки, и мне удалось выпросить одну, а он приготовил бутылок тридцать самогона. От непривычки я «устал» и лёг отдохнуть на диване, положив пистолет под подушку.

Обед в офицерском собрании был улучшенный, много было вина и ликера. Мы подвыпили, как и все, но потом нам показывали донос, что все русские были на Пасху пьяны. Наше начальство только посмеялось, так как все итальянцы были на взводе, как и мы. Как приятно было провести Пасху на родной земле! Все одеты хорошо, все радостны. Ни утром, ни вечером я на службу не пошёл — без последствий.