Книга Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги - Анатолий Мариенгоф

И Есенин легкой, танцующей походкой вышел в коридор международного вагона.

34

На обратном пути в Пятигорске мы узнали о неладах в Москве: будто согласно какому-то распоряжению прикрыты и наша книжная лавка, и «Стойло Пегаса», и книги не вышли, об издании которых договорились с Кожебаткиным на компанейских началах.

У меня тропическая лихорадка – лежу пластом. Есенин уезжает в Москву один с красноармейским эшелоном.

Еще месяц я мотаюсь по Кавказу. Наш вагон прыгает, словно блоха, между Минеральными – Петровским портом – Баку.

Наконец – восвояси. Мы в хвосте скорого на Москву. Белыми простынями уже застлана земля, а горы, как подушки, в сверкающих полотняных наволоках.

В Москве случайно на улице встречаю первым Шершеневича. Я еду с вокзала. Из-под чемоданов, корзин, мешков торчит моя голова в летней светлой шляпе.

Останавливаю извозчика. Шершеневич вскакивает на подножку:

– Знаешь, арестован Сережа. Попал в какую-то облаву. Третий день. А магазин ваш и «Стойло» открыты, книги вышли.

Так с чемоданом, корзинами и мешками вместо дома несусь в Центропечать к Борису Федоровичу Малкину – нашему защитнику, палочке-выручалочке.

– Что же это такое?.. Как же это так?.. Борис Федорович, а?.. Сережа арестован!

Борис Федорович снимает телефонную трубку.

А вечером Есенин дома. На физию серой тенью легла смешная чумазость. Щеки, губы, подбородок – в рыжей милой жесткой щетине. В голубых глазах – сквозь радость встречи – глубокая ссадина, точащая обидой.

За чаем поет бандитскую:

В жизни живем мы только раз,Когда отмычки есть у нас.Думать не годится,В жизни что случится.Эх, в жизни живем мы только раз.

35

Опять перебрались в Богословский. В тот же бахрушинский дом.

У нас три комнаты, экономка (Эмилия) в кружевном накрахмаленном фартучке и борзой пес.

Кормит нас Эмилия рябчиками, глухарями, пломбирами, фруктовыми муссами, золотыми ромовыми бабами.

Оба мы необыкновенно увлечены образцовым порядком, хозяйственностью, сытым благополучием.

На брюках выутюжена складка; воротнички, платки, рубахи поразительной белоснежности.

Есенин мечтает:

– Подожди, Анатолий, и типография своя будет, и авто мобиль ржать у подъезда.

Три дня подряд у нас обедает Орешин. На четвертый Есенин заявляет:

– Не к нам он ходит, а ради мяса нашего да рябчиков жрать.

Эмилия получает распоряжение «приготовить на обед картошку».

– Вот посмотрю я, как он часто после картошки будет ходить.

Словно в руку Есенину, после картофельного обеда недели две Орешин не показывает носа.

По вечерам частенько бываем на Пресне у Сергея Тимофеевича Коненкова. Маленький ветхий белый домик – в нем мастерская и кухонька. В кухоньке живет Коненков. В ней же Григорий Александрович – коненковский дворник, коненковская нянька и верный друг. Он поучает нас мудрости. У Григория Александровича лоб Сократа.

Коненков тычет пальцем:

– Ты его слушай да в коробок свой прячь: мудро он говорит: кто ты есть? А есть ты человек. А человек есть – чело века. Понял?

И, взяв гармошку, Коненков затягивает есенинское «яблочко»:

Эх, яблочко,Цвету звонкого,Пьем мы водочкуДа у Коненкова.

Один Новый год мы встречали в Доме печати. Есенина упросили спеть его литературные частушки. Василий Каменский взялся подыгрывать на тальянке.

Каменский уселся в кресле на эстраде. Есенин – у него на коленях. Начали:

Я сидела на пескеУ моста высокого,Нету лучше из стиховАлександра Блокова.

Ходит Брюсов по ТверскойНе мышой, а крысиной.Дядя, дядя, я большой,Скоро буду с лысиной.

Ах, сыпь! Ах, жарь!Маяковский бездарь.Рожа краской питана,Обокрал Уитмена.

Есть поэт Мариенгоф.Много кушал, много пил,Без подштанников ходил.

Сделала свистулечкуИз ореха грецкого,Нету яре и звончейПесен Городецкого.

И, хитро глянув на Каменского, прижавшись коварнейшим образом к его груди, запел во весь голос припасенную под конец частушку:

Квас сухарный, квас янтарный,Бочка старо-новая,У Васятки у КаменскогоГолова дубовая.

Туго набитый живот зала затрясся от хохота. В руках растерявшегося Каменского поперхнулась гармошка.

36

Зашел к нам на Никитскую в лавку человек – предлагает недорого шапку седого бобра. Надвинул Есенин шапку на свою золотую пену и пошел к зеркалу. Долго делал ямку посреди, слегка бекренил, выбивал из-под меха золотую прядь и распушал ее. Важно пузыря губы, смотрел на себя в стекло, пока сквозь важность не глянула на него из стекла улыбка, говорящая: «И до чего же это я хорош в бобре!»

Потом попримерил я.

Со страхом глядел Есенин на блеск и на черное масло моих расширяющихся зрачков:

– Знаешь, Анатолий, к тебе не того… Не очень…

– А ты в ней, Сережа, гриба вроде… Березовика… Не идет…

– Ну?

Оба глубоко и с грустью вздохнули. Человек, принесший шапку, переминался с ноги на ногу. Я сказал:

– Наплевать, что не к лицу… Зато тепло будет… Я бы взял. Есенин погладил бобра по серебряным иглам.

– И мне бы тепло было! – произнес он мечтательно. Кожебаткин посоветовал:

– А вы бы, господа, жребий метнули.

И рассмеялся ноздрями, из которых торчал волос, густой и черный, как на листочках для акварели.

Мы с Есениным невозможно обрадовались.

– Завязывай, Мелентьич, на платке узел.

Кожебаткин вытащил из кармана платок, серый и унылый, как мостовая в осеннюю непогодь. Я подумал: «Должно быть, платок Александра Мелентьевича – ровесник его носкам».

А у самого – замирала душа и трепыхалось сердце.

Есенин от волнения хлопал себя ладонями по бокам, как курица крыльями.

– Нну!..

И Кожебаткин протянул кулак, из которого торчали два грязных и загадочных ушка.

Есенин впился в них глазами, морщил и тер лоб, шевелил губами, что-то прикидывал и соображал. Наконец уверенно ухватился за тот, что был поморщинистей и погорбатей.