Книга Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944 - Эрнст Ганфштенгль

В качестве легкого отдыха от этой постоянной атмосферы восстания Гитлер часто ходил в кино по вечерам – некая форма релаксации, которая оставалась в пользовании вплоть до тех лет, как он стал рейхсканцлером. Я на самом деле помню, как он откладывал серьезные совещания ради того, чтобы посмотреть какой-то фильм. Одним из имевших в то время величайший успех фильмов был «Фредерик Рекс», вышедший в двух частях, а Отто Гебюр играл там роль Фридриха Великого. Я уже видел его первую часть в предшествовавшем году в Гармише вместе с Рудольфом Коммером, а вторая часть была на экранах в течение нескольких недель весной 1923 года в кинотеатре «Зендлингерторплац». Мы с женой повели Гитлера на нее. Он был под огромным впечатлением от фильма, но что для него типично – сцена, которая ему больше всего понравилась, это та, где старый король, которого играл Альфред Штайнрюк, угрожал отрубить голову наследному принцу. «Это самая лучшая часть фильма! – разразился тирадой Гитлер, когда мы выходили из кинотеатра. – Какой классический пример дисциплины, когда отец готов осудить своего сына на смерть! Великие дела требуют суровых мер!» Потом мы перешли к теме движения сопротивления в Руре во время французской оккупации, и я провел историческую параллель к русскому сопротивлению Наполеону. И вдруг Гитлер заорал: «Ганфштенгль, я вам заявляю, что только тактика партизанской войны может быть эффективной! Если бы русские проявили какие-либо сомнения, колебания в 1812 году, Наполеон никогда не потерпел бы поражение, а Ростопчину никогда бы не хватило мужества поджечь Москву. Какое имеет значение, если пару десятков наших городов в Рейнланде охватит пламя? Сто тысяч мертвых не значили бы ничего, если бы было обеспечено будущее Германии!» Я был потрясен – мы шли по улице и как раз проходили мимо памятника Шиллеру. Мне оставалось лишь пожать плечами и сказать, что Ростопчин дал Германии плохой пример, поскольку мы лишены самого важного стратегического элемента – бесконечных просторов России. Было еще слишком рано, чтобы предвидеть, что эта пироманиакальная черта характера Гитлера доведет его до нигилистической готовности видеть всю Германию превращенной в пыль и пепел.

Я был не одинок в своих тревогах по поводу этих внезапных вспышек Гитлера. Дитрих Экарт был так же обеспокоен, как и я, и был в отчаянии от того влияния, которое оказывал на него Розенберг. Экарт всегда был одним из моих любимцев – этакий большой человек-медведь со сверкающими глазами и подлинным чувством юмора. Но однажды, когда я зашел к нему в «Беобахтер», я застал его буквально в слезах. «Ганфштенгль! – простонал он. – Если б я только знал, что делаю, когда ввел Розенберга в партию, а потом позволил ему взять в свои руки работу редактора с его бешеным антибольшевизмом и антисемитизмом. Он не знает Германии, и у меня есть очень сильное подозрение, что он не знает и России. И потом это его имя на первой странице! Он нас сделает посмешищем, если все будет продолжаться в подобном роде». Мне припомнилось замечание Рудольфа Коммера об антисемитской программе, руководимой еврейскими и полуеврейскими фанатиками, – Розенберг внешне был явный еврей, хотя он первым бы бурно протестовал, если б кто-нибудь подверг сомнению его родословную. И все-таки почти каждое утро я видел его сидящим в захудалом кафе на углу Бриннерштрассе и Аугустенштрассе в компании какого-то венгерского еврея по имени Холоши, являвшегося одним из его главных помощников. Этот человек называл себя в Германии голландцем и был еще одним представителем пресловутых еврейских антисемитов. В последующие годы Розенберг стал близким другом Штеффи Бернхард – дочери издателя «Воссише цайтунг», но это не мешало ему фабриковать бесконечно аргументы и вести пропаганду, с помощью которой нацисты потом стремились оправдать свои самые худшие злоупотребления властью. Я подозревал, что арийское прошлое многих других вроде Штрассера и Штрейхера выглядело еврейским, как и более поздних личностей типа Лея. Франк и даже Геббельс имели бы трудности при доказательстве безупречности своей генеалогии.

Экарт особо не церемонился, высказывая, что у него на душе. Как-то наша группа шла через Макс-Иозеф-плац после обеда, направляясь в квартиру Гитлера, мы на несколько шагов вырвались вперед. «Говорю вам, я сыт по горло этим игрушечным солдатиком Гитлером, – ворчал он. – Господи, евреи вели себя весьма плохо в Берлине, а большевики даже намного хуже, но нельзя же строить политическую партию на основе одних предубеждений! Я писатель и поэт, и я слишком стар, чтобы с ним идти дальше вообще». Гитлер был лишь немного позади нас и, должно быть, уловил смысл слов, но не сделал ни знака, ни комментария.

Еще больше меня тревожили антиклерикальные диатрибы (резкие обличительные речи) Розенберга, особенно в католической Баварии. Мне представлялось равноценным самоубийству идти таким путем, оскорблять такое значительное большинство населения. Как-то я отвел Гитлера в сторону и попытался открыть ему глаза на опасность, объясняя все это своими словами. Я где-то наткнулся на некоторые цифры и рассказал ему, что более 50 процентов кавалеров Железного креста – католики, хотя от всего населения они составляют лишь одну треть. «Эти люди – хорошие солдаты и хорошие патриоты, – настаивал я. – Это как раз те сторонники, которые нужны нам на нашей стороне». Также я случайно встретил одного бенедиктинского аббата по имени Альбан Шахлейтер. Я сидел радом с ним в трамвае и угодил кончиком зонта в его ногу в сандалии. Он не таил на меня обиды и, как я выяснил, оказался членом байрейтского кружка. Его изгнали из Чехословакии, и, хотя он и испытывал некоторую симпатию к общей политической линии Гитлера, осуждал партийный антиклерикализм. Я вновь встретился с ним в доме своей сестры Эрны, и мы там устроили совместный обед с Гитлером. Они хорошо сошлись друг с другом, и Гитлер слушал, кивал и, похоже, был под впечатлением аргументов аббата. Я был в восторге, пребывая в убеждении, что раздобыл источник полезного влияния, но этот контакт длился недолго. В некотором смысле, я сам был причиной разрыва, который стал побочным результатом убийства Лео Шлагетера.

26 мая в Дюссельдорфе французы казнили Шлагетера за саботаж. Впоследствии нацисты причислили его к своим и сделали его одной из главных личностей в своем пантеоне, но я сильно сомневаюсь в том, что он вообще был членом партии. Новость застала меня в Уффинге на озере Штафель, где я только что приобрел дом, поскольку оказалось, что в Мюнхене невозможно подыскать что-то сравнимое в качестве замены для нашей маленькой трехкомнатной квартиры. Газеты были полны сообщений о деле Шлагетера, и различные патриотические организации планировали устроить массовую демонстрацию в его память на Кенигсплац в Мюнхене 1 июня, которое, как я припоминаю, выпадало на понедельник. Родители Шлагетера были набожными католиками, и мне представлялось важным, чтобы Гитлер принял участие в этом митинге, и я надеялся, что этому событию можно будет придать как торжественный религиозный оттенок, так и патриотический. Я успел к поезду на Берхтесгаден, но застал Гитлера в плохом настроении. Нет, у него так много дел, а там все равно будет много выступающих, так что он не хочет тратить свое время. Он немного оживился, когда я предположил, что имеет смысл провезти гроб по всей Германии, имитируя проведение похорон президента Линкольна, которые моя мать видела и так часто мне описывала. Это дело оказалось непрактичным, но я также вооружился трудами Карлайля и обратил внимание Гитлера на цитату о том, что «всякая нация, которая не чтит память своих погибших, не может сама называться нацией». Это ему очень понравилось, и мы сели и стали набрасывать вчерне речь с этой центральной идеей.