Книга Генерал Снесарев на полях войны и мира - Виктор Будаков

В начале июля понадобилось произвести рекогносцировочный приграничный летучий дозор, он выпал едва не в сто двадцать вёрст, причём половина из них — по китайской территории. Места пустынные, нелюдимые, казалось бы, ничто и никто не остановит русского офицера с двумя казаками. Но из-за скалы как из-под земли вырос китайский караул: офицер с двумя десятками подданных — киргизских солдат. В Снесарева почти в упор холодно вглядывался тёмный глазок карабина, китаец долго его держал, тщательно прицеливаясь, и за те секунды, которые показались бесконечными, Снесарев успел подумать о военачальнике-философе Сунь-Цзы, о великой Китайской стене, о том, что она не могла при монгольском нашествии спасти китайцев, да и вообще никто никого не может спасти, если на то нет высшего благоволения. Можно ли стать фаталистом за малые секунды? Во всяком случае, если у него позже появлялись фаталистические нотки, исток их здесь — на памирской каменистой земле, когда под прицельно наведённым стволом карабина он вполне почувствовал всеохватную беззащитность человеческой жизни.

2

Какой быть будущей жене? Об этом Снесарев думал и размышлял в письмах к сестре, которая предупреждала его, что, мол, он находится в той поре, когда скоро будут выходить замуж не за него, а за его положение. Да и он в письме к сестре рассказывал, как однажды они с английским полковником Нипуром побывали в доме одного русского холостого генерала, и после ухода англичанин сказал, что в холостяцком доме — как в могиле; и не такая ли участь ждёт его, стареющего офицера, затерянного среди гор и песков? В том письме он рисует участь неженатого, как он её видит: «Холостой человек — всегда вор семейного счастья. Последнее должно принадлежать, в известной мере, каждому, и кто не имеет собственного, поневоле ворует чужое… Это неизбежно. Как бы вы ни были нравственно устойчивы, вас на кражу поведут другие… Холостого человека окружает какая-то неестественная атмосфера: дамы и девицы смотрят как на жениха, старухи — как на зятя, все — как на человека, обязанного их развлекать, увеселять, всюду быть с ними…».

Снесарев, притягательно-видный мужчина, владелец перспективного военного мундира, отважный наездник, певец, пианист, путешественник, учитель, фигура, везде желанная, но он бы давно уже предпочитал «увеселять» одну-единственную, а не вереницу приценщиц.

Правда, в середине тысяча девятисотого года свадьба чуть было не сладилась. «Девица 19 лет, росту выше среднего, белокурая, сложения хорошего; исповедания, конечно, православного, и имя ей, ещё более конечно, Лидия… — пишет он сестре. — Она принадлежит к тому любимому мною типу девушек, на который похожа Лиля и покойница-подруга… Это тип необыкновенного сердца — незлобивого, любящего и полного неистощимого запаса ласки. Это тип человека, который знает, куда теряется шапка брата, башмак сестры… какое кушанье больше любит отец, чем успокоить слёзы матери, какому из братьев не даётся арифметика… До её отъезда я часто бывал у них и много гулял с нею; она не скрывала от меня, что я ей нравлюсь, что она привыкла ко мне, что она по мне скучает… Всё это звучало и несколько необычно, но это было говорено так естественно и просто, как проста вся она от пятки до маковки головы…»

Она была дочь полковника, друга Полозова. Сам Полозов, то часами молчащий, то неумеренно речистый, неровный и словно бы себе на уме, не мог стать душевным другом Снесарева, хотя приятельствовали они вполне достойно. Многое уже объединяло — от совместных путешествий до совместных переводов с английского. Лидию он то нахваливал за редкие сердечность и чистоту помысла и чувства, то считал, что в Туркестане, не говоря о России, можно найти и более развитую, более светскую партию, будто именно поисками «светской партии» был озабочен его сослуживец.

Снесареву же подсказывали сердце и разум: неважно, графская ли она дочь или дочь крестьянина из сирой хижины, — была бы беззаветной женой и матерью. А далее многое зависит и от мужчины: из своей избранницы можно вылепить «и причудницу, и жену высоких идеалов…».

«По силе возможности, — пишет он, — я старался сердечные дела вести ясно и честно». Что случилось, что свадьба не задалась, не сладилась, об этом он не рассказал даже дочери, которой многое порассказал, когда она приезжала к нему в северные лагеря.

Через год встретится ещё одна (тоже Лидия!) офицерская дочь. Капитанская дочка, правда, далёкая от пушкинской капитанской дочки. В ней и внешней красоты было достаточно, и слегка ироничного ума, и полусветского, от родовитой светской матушки идущего умения вести разговор, но не было для Снесарева главного — не чувствовалось в ней сильного материнского начала, а какая-то непривычная да и неприятная ему раскованность, опытность, пусть и всего лишь словесная, теоретическая; мечтательно говорила она, что было бы хорошо побывать сначала в Париже, ещё в обеих Америках и затем, конечно же, не на месяц, не на год — на Принцевых островах. И уж тогда можно было бы завести умильных чад. Но он-то думал иначе, полагая, что он «должен иметь детей, должен дать своей родине прирост, должен перенести на своё поколение ту сумму умственных и нравственных выводов, которые… выносил и выстрадал». А тут подай Принцевы острова, словно женщины только там и могут рожать. Что рожать? Прежде всего там, на солнечных островах (невольный возникал вопрос, был ли Снесарев её принц, а вернее ею воображённый принц, или ей грезился будущий — иной), на тех дивных Принцевых островах в Мраморном море, в глубине античного мира женщине дано цвести и наслаждаться. Симпатия к любительнице лазурного отдыха в глубине античного мира, зародившаяся, быть может, и через имя, такое же, как у его ушедшей судьбы-Лидии, и недавней пассии, тоже Лидии, быстро улетучилась. Они бывали вместе в саду военного округа, у реки-арыка Салар, под персиковой сенью и журчанье воды; и зелень, и цветы, и всё было хорошо, но до женитьбы дело не дошло, да и не могло дойти.

3

Август: «Слишком я не люблю англичан», — пишет сестре. Разумеется, эти пять слов — не кредо, не формула, не истина на последнем вздохе. Снесареву была не по душе предельно эгоистическая политика английского правительства, неизменно всюду и везде упорно и настойчиво стоявшего за свои национальные интересы, стоявшего любыми способами: дипломатическими, военными, торгово-ростовщическими… Если б эта политика поменее оставляла в неудачниках, чтоб не сказать в искусно отшлёпанных недорослях, российские верхи, может, поменьше бы и неприязни было к англичанам? А с другой стороны, что предосудительного в защите национальных интересов? Спору нет, у столпов островной империи свои интересы простирались на весь мир. Но тут уж, как говорится, сколько позволяют им брать, столько и берут. Нечестными способами? Но у верхов Российской империи были и более честные, благовидные возможности едва не на треть увеличить свои владения, удержав Аляску, западное тихоокеанское побережье Америки; да не хватило у них проницательности увидеть в далёких краях русское геополитическое будущее; сказались, верно, и нехватки экономические, финансовые, военные…

Ночь с 31 декабря 1900 на 1 января 1901 года. Подробно в письме — встреча Нового года. «Ташкент сейчас веселится, все съехались в Военное собрание и будут встречать Новый год бестолковым образом… Никогда не принимал участия и надеюсь не принимать в будущем…»