Книга С секундантами и без… Убийства, которые потрясли Россию. Грибоедов, Пушкин, Лермонтов - Леонид Аринштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Да что Нащокин! Пушкин открыто высказал свои подозрения самому Императору!
«Признаюсь откровенно, я и Вас самих подозревал в ухаживании за моею женою», – заявил Пушкин Николаю Павловичу незадолго до роковой дуэли. Эти слова Пушкина воспроизвел впоследствии не кто иной, как сам Император.
Подозрения эти проскользнули и в лирике Пушкина той поры. В январе 1835 г. он делает вольный перевод оды Анакреонта:
(III, 373; курсив мой. – Л. А.)
И, судя по всему, в тот же день (оба стихотворения датированы 6 января), как бы сравнивая себя со «счастливыми любовниками», Пушкин в припадке какого-то самоуничижения, порой находившего на него, вольно переводит еще одну – 56-ю оду Анакреонта, где в положении старого мужа, которое он в молодости своей не раз высмеивал, поэт видит теперь самого себя:
(III, 374)
Это уже другие мотивы. Совсем не те, что в лирике до 1834 г. Мотивы надежды на любовь, на счастливую семейную жизнь сменились мотивами тревоги, ревности, смерти.
Конечно же, Пушкин отлично понимал, к чему могло привести кокетничанье Натальи Николаевны с Императором и повышенное к ней внимание со стороны Николая. И в произведениях 1835–1836 гг. тема любви неизменно сопрягается у него с мотивом расплаты за любовь, за обладание прекрасной женщиной – мотивом «любви ценою жизни».
Именно этот мотив звучит в повести «Египетские ночи», над которой Пушкин работал в сентябре – ноябре 1835 г., и особенно зловеще – в ее петербургском варианте «Мы проводили вечер на даче у княгини Д.»[48], где после известного «египетского анекдота» («Клеопатра торговала своею красотою, и… многие купили ее ночи ценою своей жизни») состоялся такой разговор:
«– Невозможно… Этот анекдот совершенно древний. Таковой торг нынче несбыточен, как сооружение Пирамид.
– Отчего же несбыточен? Неужто между нынешними женщинами не найдется ни одной, которая захотела бы испытать на самом деле справедливость того, что твердят ей поминутно – что любовь ее была бы дороже им жизни».
И далее, заставив своих персонажей обменяться несколькими ироническими репликами, Пушкин вкладывает в уста одного из них то, что более всего его волновало:
«…Самое условие неужели так тяжело? Разве жизнь уж такое сокровище, что ее ценою жаль и счастия купить? Посудите сами: первый шалун, которого я презираю, скажет обо мне слово… и я подставляю лоб под его пулю… И я стану трусить, когда дело идет о моем блаженстве? Что жизнь, если она отравлена унынием, пустыми желаниями! И что в ней, когда наслаждения ее истощены?
– Неужели вы в состоянии заключить такое условие?..
– Я про себя не говорю. Но человек, истинно влюбленный, конечно, не усомнится ни на одну минуту…
– Как! даже для такой женщины, которая бы вас не любила?..
– …Что касается до взаимной любви… то я ее не требую – если я люблю, какое тебе дело?..» (VIII, 424).
В этом отрывке немало рассуждений, близко перекликающихся с письмами и дневниковыми записями Пушкина и даже с его лирикой, в частности с уже упоминавшимся незавершенным наброском «Пошли мне долгу жизнь и многие года…» и стихотворением «Из А. Шенье». Смысл последнего раскрывается в контексте приведенных рассуждений особенно полно. Напомню, что в стихотворении разработана одна из версий мифа о гибели Геракла: злобный кентавр Несс пытался овладеть женой Геракла – кроткой и наивной Деянирой. Геракл убил Несса, но тот перед смертью успел убедить Деяниру пропитать его кровью хитон («покров») Геракла, тогда, дескать, Геракл будет любить ее вечно. В крови кентавра был разлит страшный яд: пропитанный им хитон прирос к телу Геракла, причиняя невыносимую боль. Не в силах выносить страданий, греческий герой бросается в костер и гибнет…
Любимая и любящая жена, сама того не ведая, стала причиной гибели мужа!
Из А. Шенье
(III, 382)
Только любящая ли? Или хотя бы верная? Пушкин все чаще и чаще задавался этим вопросом, с беспощадной жестокостью и пристрастием оценивая все, что могло отталкивать от него Наталью Николаевну, – и прежде всего всегда волновавший его вопрос о разнице в возрасте:
(III, 440)
В таком настроении подходил к концу 1835 год; а осенью появился Дантес…
Собственно, Дантес появился годом раньше. В январе 1834 г. Пушкин записал в дневнике: «Барон д'Антес и маркиз де Пина, два шуана, будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет» (XII, 319).
Думал ли тогда Пушкин?.. Едва ли.
На его пути Дантес появился осенью 1835 г. Сначала внимание молодого кавалергарда к Наталье Николаевне не выходило за рамки светских приличий и особых толков не вызвало. Но в январе 1836 г. он уже заговорил о любви:
Ж. Дантес – Геккерну
8/20 января 1836.
Из Петербурга в Гаагу.
«Мой дорогой друг,
Я, конечно же, виноват, не ответив тотчас на твои два прекрасных письма, но посуди сам: ночь в танцах, утро в манеже, днем отсыпаюсь – так и живу уже две недели, да и дальше ничего другого не предвидится! Но что самое страшное – я безумно влюбился! Именно безумно, так как совершенно потерял голову. Я не назову ее, потому что письмо может затеряться, но вспомни самое восхитительное создание в Петербурге, и ты поймешь, кто это. И что самое ужасное: она тоже любит меня, но видеться мы не можем – пока, во всяком случае, это совершенно невозможно, так как ее муж: бешено ревнив. Я доверяю эту тайну тебе, мой дорогой, – лучшему своему другу, зная, что ты поймешь мое горе, но, Бога ради, никому ни слова, никаких попыток разузнать, кто она, иначе ты погубишь ее, даже того не желая, а я буду безутешен. Пойми, я готов сделать что угодно ради нее, хотя бы для того, чтобы доставить ей удовольствие – тем более, что жизнь с некоторых пор превратилась в какую-то ежеминутную пытку. Любить и иметь возможность перемолвиться словом лишь между двумя переходами в контрдансе – ужас, да и только… Внимать голосу рассудка я уже совершенно не способен, хотя и сознаю, что эта любовь отравляет все мое существование, но уверяю тебя, я веду себя очень осмотрительно и вел себя все это время так же, так что никто нашей тайны не знает…»[49]
