Книга Прекрасная Франция - Станислав Савицкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В музее делают умные, эффектные выставки. Недавно, например, прошла большая ретроспектива одного из самых известных французских абстракционистов Сержа Полякофф. Эмигрант, зарабатывавший лабухом в русских ресторанах и едва владевший французским, создал свой беспредметный пластический язык, вдохновляясь древнеегипетским искусством и разрабатывая абсолют формы. Он добился большого успеха. Полякофф представлял Францию на Венецианской биеннале. Мне этот тип абстракции кажется несколько произвольно устанавливающим соотношения между изображением и его духовным содержанием. Но я готов поверить в то, что расписанные беспредметными композициями доски с ковчежцами были для художника современной иконой.
В этом музее как-то сделали очень остроумную выставку авторских реплик, подделок, римейков, риэнактментов, реконструкций и прочих разновидностей репродукций современной классики. Вместо Модильяни там был очень ловкий портрет работы де Хори – венгерского художника, прославившегося мастерскими подделками шедевров авангарда. Говорят, что Пикассо и Матисс его недолюбливали. Было за что. На этой выставке экспонировались римейк портрета одной из авиньонских девиц и восстановленная по описаниям сцена в джунглях Таможенника Руссо, которая проходит по его catalogue raisonné как утраченная. Кстати тут пришлись экзерсисы аппропорционистов Майкла Бидло и Шерри Ливайн, а также воспроизведение «Джаза» Мондриана, зараженного художниками из канадской группы «General Idea» зеленым цветом, который знаменитый абстракционист на дух не переносил.
Бетонные подземелья Дворца Токио даже для современного искусства, мимикрирующего под любую среду, – сложное пространство. Сначала выставки проходили на первом этаже, он тоже не сахар: огромные бетонные коробки, в которых что ни покажи – все теряется. Но постепенно Николя Буррио и его преемники на посту директора обжили это пространство. При Оливье Валере тут открылся ресторан, публика стала приезжать сюда потусоваться, место постепенно стало модным. Эта бетонная усыпальница оказалась подходящим пространством для быстро сменяющих друг друга коллективных проектов и ретроспектив.
* * *
Как воображаемая столица, как город, который строят те, кто приезжает сюда грезить, Париж сам себе иностранец. Карамзин писал: «Здесь иностранец часто забывается, что он не между своими». Париж – последний рубеж реальности, застава умозрительного и действительного. Открытый для всех и возможный только в воображении, он берет тебя в длительное путешествие. Оно стоит того. Разочаруешься ли ты в созданном тобой Париже или войдешь во вкус и станешь одним из коренных местных иностранцев, в какой-то момент ты отчетливо осознаешь, что Париж не так уж и похож на Францию, да и Франция этим городом не исчерпывается. Франция такая же разная, как он, она распадается на многие земли и края. Она тоже может стать твоим краем, но в отличие от Парижа ее невозможно придумать для себя целиком. Чересчур она велика и дробится совсем не так, как указано на географических картах. Зачастую, приехав в одну из французских провинций, ты обнаруживаешь там вовсе не то, что ожидал увидеть.
Где тут Пор-Рояль, у местных лучше не спрашивать. В лучшем случае вам ответят, что нет тут таких, и про себя пошлют вас куда подальше в этот самый Пор-Рояль. Кто-то может переспросить: «Кого позвать?» Вы начнете объяснять, что это старый монастырь, там еще янсенисты… и тут вы рискуете услышать о себе всю горькую правду: мол понаехали тут, окопались, жили бы себе спокойно, так ведь нет, к людям пристают. Паскаля, Арно и грамматику Пор-Рояля лучше не упоминать. Могут вызвать полицию, обвинить в домогательстве. Угрожал расправой, скажут. Банда у них.
Эта конечная станция RER вовсе не была неблагополучным местом. Иль-де-Франс на юго-запад от Парижа – вполне буржуазный регион. На севере, где все совсем не comme il faut, вам сказали бы иначе. Паскаля, сказали бы, мы знаем, но его месяц как полиция забрала. Когда вернется – откуда нам знать. Арно – он у заправки живет, там такой дом десятиэтажный, ну еще пежо разбитый у парадного. Арно сейчас, наверно, на рынке, а может, уже и вернулся. Зайдите лучше домой.
На юго-западе живет буржуазия с приличным достатком. Мещане опасаются посторонних, опасаются, что мерное течение их жизни может быть нарушено извне. Друг к другу они уже притерлись, знают, что да как. Но придет какой-нибудь хмырь – будет лезть со своими янсенистами и испортит весь марафет. Такие провинциальные углы – оплот стабильности, как мармонские городки в штате Юта. В крепком тылу не бывает иностранцев, посторонние тут только проездом и долго не задерживаются. По правде сказать, делать среди этих приземистых новостроек – ухоженных, уютных и спроектированных не без изобретательности – действительно нечего. Все путем, у всех все как надо, все показатели в норме. Ханеке на них нет /ил. 57/.
| 57 | Окрестности Пор-Рояль – сегодня оплот стабильности
Проходя по длинным широким улицам мимо двух-трехэтажных новостроек, палисадников, перекрестков с круглыми клумбами, посреди которых жухнет поросшая травой земляная скульптура зайца, я вспоминал, как Брассанс с расстановкой и ехидством поет одну старую песню о добропорядочных родителях, которым их неблагоразумные чада преподносят неприятные сюрпризы:
Идти было порядком, километров пять-шесть. Моя подруга верила, что расстояния не могут быть бесконечны, и мужественно шла навстречу теплому, но хмурому февральскому дню. Автобусы от станции до Пор-Рояль ходили только в туристический сезон.
| 58 | Аббатство Пор-Рояль
Городок закончился. Дорога вывернула через небольшое поле к амбарам, сложенным из известняка. Оказалось, что это живая старина – постройки времен Паскаля, теперь тут гостиница. Симпатичная девушка, вышедшая к нам на крыльцо, показала проселочную дорогу через перелесок, по которой надо было дойти до первого поворота направо, а там до музея уже совсем близко. И вот мы на финишной прямой – перепрыгиваем лужи и грязь на обочине разбитой дороги, местами превратившейся в месиво и жижу. Еще один маневр – и вдруг тучи над нами разверзлись, и к нашим ногам упал густой луч рассыпчатого молочного света. Справа и слева сквозь щели в грузных и грозных тучах пробились еще несколько солнечных лучей – и пейзаж стал барочной аллегорией, где дорога путника через поле жизненных испытаний увенчана ослепительным светом знания и всеобщей пользы. Жизнь, как водится, внесла свои коррективы, и в такой обстановке идти стало куда веселей, несмотря на пошедший тут же зимний грибной дождь.
