Книга Ангелы молчат - Николаос

Одно я осознавал точно — случись что-то подобное с Кирой, я был бы рад знать, что кто-то вот так держал ее, утешал и говорил, что все будет в порядке.

— Только не думай, что я неблагодарный… — всхлипнул он мне в шею. — Я прожил дольше, чем многие люди… и жизнь была неплохая. Просто Лассе… он с ума сойдет… С ним точно все хорошо?

Горло снова перехватило так, что не вдохнуть. Я только кивнул, несколько раз.

— Не молчи, Перри… пожалуйста. Говори со мной.

Да, Эли. Любой ценой.

О чем мы говорили? Не помню. Помню, что это длилось бесконечно долго. Будто нить разговора была еще и нитью жизни, тонкой, как паутинка, и стоит прервать ее — и наступит конец света. Или конец мрака.

Я взглянул на часы. Потом в который раз осмотрел комнату. Но она по-прежнему была абсолютно пуста, будто всем своим видом говорила: не ищи помощи, Перри, тут ты ее не найдешь. Тебе придется быть здесь и взвалить этот груз на свои плечи. Посмотри на это глазами доктора. Эти глаза увидят еще не одного безнадежного пациента.

Но я не хотел. Не я должен быть с ним в последний момент. Не меня он хотел бы видеть перед смертью, обнимать, прощаться. И комок в горле, и слезы на глазах — не у меня. Я здесь случайно.

Но я здесь. Больше никого нет.

В кармане халата что-то загремело, я сунул туда руку и вытащил баночку. Радедорм, убойное снотворное. Я вынул его из шкафа и машинально положил в карман как раз перед приходом Зака и Беати. Руки у меня затряслись, я уронил баночку, половина таблеток рассыпалась по полу. В глотке подскочил комок, желудок сжался до боли, и я подумал, что сейчас меня стошнит. Но вместо рвоты неожиданно прорвались слезы. Протянув руку, я вслепую шарил, стараясь контролировать дыхание любой ценой. Последний раз я плакал еще в детстве. Это было слишком давно, чтобы помнить. Сейчас ощущения были более чем взрослые, меня переполняло непостижимое, но от этого не менее глубокое горе.

— Перри, ты плачешь?..

Я не ответил, и Эли прижался ко мне еще сильнее, почти забравшись на колени. Я знал его два часа, но дело было даже не в нем. Это мог быть кто угодно. Просто у меня никто никогда не умирал. Вот в чем все дело. Все мои больные выживали, пусть некоторые переставали быть людьми, но они выживали. Я не держал за руку людей, из которых уходила жизнь. То, что он здесь, совсем рядом — и обречен на медленную смерть, повергало меня в ужас, известный только докторам.

Но кое-что я все-таки могу.

— Эли, возьми это.

Он чуть отстранился, убирая с лица прилипшие белокурые пряди. Взял банку, потряс.

— Что это?

— Выпей.

— Сколько?

— Все.

— Все?

Я изо всех сил старался «успокоить» свой голос, но выходило неважно

— Да, все.

К вопросу я готов не был, но Эли его не задал. Просто высыпал их в горсть и попытался проглотить.

— Не могу, — пожаловался он, — в горле пересохло.

— У тебя получится. Давай, Эли.

Он закашлялся, сухо, мучительно. Тогда я расстегнул манжет рубашки и протянул ему руку.

— Запей.

В глазах его снова закипели слезы, он отвернулся и пару секунд смотрел в сторону. Потом осторожно поднес мое запястье к губам.

— Перри?

— Я и так на коленях, Эли, не заставляй меня умолять.

Сквозь влажность мелькнула непроизвольная искорка, он склонился и укусил меня — резко и неглубоко. Я даже не вздрогнул и похвалил себя за это — ненамного больнее, чем укол в вену… Когда Эли проглотил все таблетки, он выглядел гораздо лучше — по крайней мере, ушла эта могильная бледность и ладони потеплели.

— Все, Перри. Что теперь делать?

— Просто расслабься.

Я привалился к стене, и Эли обвил руками мою шею. От крови его тело становилось горячим, будто в лихорадке. Несколько минут мы сидели молча, и я чувствовал, как напряжение постепенно спадает. Не знаю, как скоро подействует на него радедорм, и подействует ли вообще… я столько о них не знал. Просто молился, чтобы это произошло.

Будто снова прочитав мои мысли, Эли вдруг спросил:

— Ты знаешь какие-нибудь молитвы?

Я пожал плечами.

— Да нет. Я вообще-то…

А что я, собственно? Неверующий? Я, кажется, только сейчас понял, что это абсурд. Я доктор и на самом деле взываю к Богу куда чаще, чем замечаю. Как сейчас.

— Не веришь?

— Верю, наверное, — это был сюрприз для меня самого. — А ты?

— Я — другое дело. Я не человек.

— Ну и что. Это не значит, что у тебя нет души.

— А разве есть?

— Ну как… Ты ведь не живешь в постоянной одержимости убийством, тебе ведь что-то нравится. Что-то вызывает восхищение, удовольствие? Что-то, не связанное с кровью, со смертью?

Эли вздохнул, пристраивая голову на моей груди.

— Лассе тоже так говорит. Ему нравятся картины. Он говорит, что художник оставляет на них часть себя, вот эта часть ему и нравится. Эмоции. Он их будто бы читает, как книги. А мимо некоторых картин просто проходит, хотя люди их считают гениальными и платят сумасшедшие деньги.

— Не важно, что нарисовано?

— Не важно, пусть это и дилетантский набросок какой-нибудь. Для Лассе иногда он ценнее титанов Возрождения.

Я хотел, чтобы он говорил и говорил, отвечать ему, быть рядом. Большего я сделать не смог.

— А тебе? Что нравится тебе?

— Мне? Мне нравятся лица. У людей бывают такие лица… Мне нравятся красивые люди. Это как картина, только живая. Вот ваш Джош — он очень красивый. Экзотичный такой. И Зак красивый, хоть он и порядочная зараза. — Он коротко засмеялся, уткнувшись в мою грудь. — Такое лицо уникальное… дорогое. Как драгоценность на витрине, от которой не оторваться. Беати мне не нравится — вся какая-то неровная. А ваша Кира — она леди, будто королевских кровей. В лучшем смысле. И еще — кажется, вы в нее влюблены…

Эту тему я хотел бы обойти и потому спросил:

— А я?

— Ты викинг. Воплощение мужчины. Не совсем мой…

— Твой тип?

— Да, мне нравятся такие, как…

— Как Лассе.

— Как Лассе.

— Я не обиделся, знаю, что я медведь, — усмехнулся я. Эли выпрямился, и теперь я видел его лицо совсем близко, зрачок почти утонул в синеве глаз. Его пальцы гладили мне шею, от чего по телу прокатывались теплые волны.

— Никакой не медведь, — шепнул он. — Ты прекрасен. И у вас с Лассе больше общего, чем ты можешь себе представить… Он ведь только с виду такой хрупкий.