Книга Ты была совсем другой - Майя Кучерская

– Эту птицу зовут «голубка», запомни, – произношу я.

Девочка смотрит на меня молча, и я не знаю, понимает ли она мои слова, говорит ли она вообще по-русски? Я повторяю: «Голубка!», улыбаюсь и, наконец, даю им пройти. Изобразив что-то вроде книксена, девочка спешит за мамой. Мама уже сделала несколько шагов вперед.

11.

Вот теперь действительно всё.

Значит, она одолела все беды, снова вышла замуж, на этот раз за наследного датского принца или нефтяного магната из Саудовской Аравии, не все ли равно. И пусть, пусть! Внезапно я ощущаю невероятную легкость, тело наполняет воздух, стоит оттолкнуться посильнее – взлечу. Только теперь я понимаю: все эти годы без нее тревога и боль о ней, оставленной, отданной ни за грош бог весть кому, боль и стыд за свою слабость и эгоизм, за то, что не стал бороться, что даже не попытался ей помочь, только требовал, брал, а потом позорно бежал, опрометью, – тлели во мне, невидимо, тайно. И вот этот сложный сплав наконец разогрелся, расплавился и выплеснулся наружу, стал осязаем и прямо на глазах обратился из жгучего потока кипящего металла в невесомость, в воздушный шар, наполненный газом. Взмыл. Какая мне разница, с кем она счастлива теперь (а лицо ее не оставляло сомнений – счастлива! полна! в гармонии с миром), какое облегчение, что она не зависла в той ржавчине, в которой я застал ее после развода, не спилась, не погибла. Выдралась, прорвалась и получила награду. Что ж, она ее заслужила! пусть царствует на улицах Москвы, вместе с любимой дочкой, спорхнув по трапу личного самолета, выйдя из ослепительного и дорогого авто, течет на званый обед, бал, лотерею, не все ли равно. Главное, на праздник, пир! Едва узнаваема. Ни челки, ни светлой иронии во взгляде, только между бровями – прежний островок тишины, а если поцеловать там – по лицу растечется кротость. Я-то знаю, но обещаю хранить тайну. И волосы все те же, каштановые, чуть вьющиеся, сейчас, правда, зачесанные назад и уложенные в изящную прическу, но и про них я храню секрет: там, внутри, прячется рыжина. Стоит только выглянуть солнцу, она просияет, вспыхнет, и рыжие отблески затанцуют над головой.

Только куда же вы все-таки держите путь? При таком параде?

Внезапная догадка осеняет меня – уж не в музей ли Алисы? Кролик что-то выкрикивал про костюмированный бал. Туда? На детский праздник?

Неподалеку от Думы все тоже разрыто, но рабочие в плащах хотя бы не в ямах, сидят рядом, под навесом, пережидают дождь. Какой-то человек шлифует специальным инструментом гранитный камень думской стены, рядом с ним, кружком, три плотные тетки в плащах до пят – начальницы, неужели следят, как он отшлифует?

Сосредоточенно ковыляет, опираясь на палочку, нарядная старушка: шляпка с темно-синей шелковой лентой, пенсне, кашемировое пальто. Тоже на бал?

За ней рассеянно бредет шахматный белолицый паяц с обезьянкой, сидящей у него на плечах. На обезьянке красная бейсболка козырьком назад и голубой плащик в золотистую звездочку, она держит над хозяином широкополую соломенную шляпу, спасает его от дождя.

Кто-то сильно толкает меня сзади, едва не сшиб – что такое? Толстяк во фраке, с круглым розовым лицом, котелком, натянутым на самые уши, страшно торопится, обгоняет меня и прохожих, но бежит в противоположном направлении, навстречу обезьянке и старушке, хотя он явно из той же компании – заблудился?

Толстяк все же находит время оглянуться и пробормотать «тысячу извинений», запускает руку в карман и внезапно бросает в меня горсть золотых конфетти. Пока я отряхиваюсь, он исчезает, а навстречу мне уже шагает громадный сеттер на задних лапах, глядит на меня человеческими глазами. За сеттером движется хозяин – павлин.

Прохожие все снуют, московские жители, привыкшие к любым зрелищам, не обращают на всю эту публику (хотя публика ли павлин?) никакого внимания, только малыш в полосатой шапочке, сидя в коляске, плотно укутанной в полиэтилен – выглядывает в оставленное для воздуха оконце и тянет к павлину ручки. Мать мальчика жадно смотрит в мобильный, взволнованно что-то пишет, не замечая ничего. Она раскраснелась, румянец заливает ее лицо, проступает сквозь пудру – кому же она пишет? Павлин делает несколько шагов к малышу и, кажется, говорит ему что-то. Малыш воркует в ответ.

По голени у меня скользит бархатное, мягкое – кот, обыкновенный серый дворовый котяра, не ты ли лазил только что по помойке? Кот явно в сговоре со всеми этими комедиантами, он здесь неспроста! Однако в какую сторону они все направляются? И есть ли у этого движения вектор?

Дождь наконец замирает, тучи еще плывут, но за ними угадывается далекое солнце.

С неба сочится чуть уловимая с лиловым оттенком тьма, проступает сквозь новые тени под деревьями и домами, я смотрю и вижу: надвигается вечер. Меняются лица людей, превращаясь из дневных – в вечерние, уставшие, но мягкие и открытые – вы замечали эту особенную вечернюю мягкость очертаний даже в самых измученных лицах, доктор?

Внезапно тучи расходятся, совсем уже низко вспыхивает медное солнце.

Голова у меня кружится. Я встаю у входа в метро, передохнуть, выдохнуть. Стою, замерев, прикрыв глаза. Помилуй бог, не первый ли раз за много лет я вообще остановился? Остановка в пути – так это, кажется, называется? Весь этот день – таинственный перерыв, остановка во время непрерывного марафона, сам не понимаю, куда, за кем. Да нет, понимаю. За ней, совершеннейшей из всех женщин на Земле, по-прежнему самой прекрасной, вот только идущей мимо…

В кармане жужжит мобильный: Ирка.

– Заходи сегодня, мы испекли пирожок.

Слышно сопение, трубку вырывают, кричат, захлебываясь, картаво, без «р»:

– Папа, я сделал на пироге картину!

Снова шум:

– Пароход!

– Это сюрприз, не говори!

Очередь коротких гудков, обрыв связи – уронили трубку?

Сую телефон в карман. Меня уже не качает, кружение кончилось, все снова встало на свои места. И все равно постою еще, медлить так уютно и так приятно!

Гляжу в освещенное небо над Москвой и только теперь, но действительно впервые за этот долгий день не верю своим глазам.

Над вечереющим городом, над пестрой, сложившей наконец зонты толпой, повеселевшими людьми плывет сотканная из соломин вечерних лучей шляпа. Огромная шляпа, которую можно запросто нахлобучить на кремлевскую башню, движется, делая неторопливые сальто, кувыркается, а потом кружится вокруг собственной оси, точно под музыку, которая слышна ей одной, танцует, сияя теплым, желто-оранжевым светом.

Ба! – думаю я. Вечер в шляпе! И она ему необыкновенно к лицу – он сразу же оказывается щеголем накануне лета, легким, неотразимым, текущим на свидание.

Шляпа переливается оттенками апельсинового, розового и отчего-то (от туч?) лилового. Люди шагают, болтают, радуются появившемуся хоть под вечер солнышку, но шляпы никто не замечает.

Мне хочется толкать всех, кричать. Остановитесь! Поглядите наверх! Поднимите глаза на небо! Но я молчу. Сегодня день великого молчания. Я не вмешиваюсь ни во что, не прошу изменить траекторию движения, ни о чем не прошу. Жизнь движется плавно и все равно красиво – без моих толчков, тем более просьб и подсказок. Хотя сам я все-таки смотрю в небо, потому что взгляд оторвать немыслимо: шляпа покачивается над потоком машин и неторопливо плывет в сторону Манежа.