Книга Новая дивная жизнь (Амазонка) - Анатолий Курчаткин

И тем не менее жизнь ее вся сосредоточилась на работе. Шмыг утром, шмыг вечером. Время от времени Маргарита вспоминала о ночи в клубе, точнее, о том шатене, Владиславе по имени, и ощущала в груди сосущую тоску, томление – не по нему, нет, а по тому чувству восторга, парения, упоения своей телесной оболочкой, которое владело ею в ту ночь. И которому не дано было разрядиться освобождающим молниевым разрядом. Но она не позволяла себе купаться в этой тоске. Вытаскивала себя из нее за волосы и хорошенько, насухо выжимала, Выжимала она себя в ближайшем от дома бассейне. Покупала туда после работы билет и целый час, не отдыхая, бороздила его двацатипятиметровое водное поле туда-обратно, туда-обратно. Все же это была редкостная удача – попасть работать в администрацию президента. Первого президента России. Ей повезло, что говорить. И Скоробеев, при всех его недостатках, если сравнивать, – конечно, не чета тем мерзавцам, ее Атланту и бывшему гебисту Семену Арсеньевичу. Идеальных людей не бывает, она тоже, если объективно, совсем не ангел. Маргарита вспоминала, как она заявила о себе Владиславу: «Я – амазонка!» – и вся содрогалась от смеха. Нужно же было залепить такое!

Все у нее еще состоится в жизни – вот ощущение, с которым она жила. Все состоится. Нужно только набраться терпения.

11

О том, что в комиссии должна быть хотя бы одна женщина, говорили все, все время, сколько Маргарита работала помощником Скоробеева. Сама Маргарита была не в счет: она лишь присутствовала на заседаниях, организовывала их, но членом комиссии не являлась. И Скоробеев тоже считал, что комиссии недостает женского взгляда, на заседаниях звучали разные громкие имена – то актрисы, то депутата Думы, то жены умершего правозащитника, которая теперь тоже стала общественной деятельницей, – Скоробеев кивал головой, соглашался, но все тянул, никого из них в состав комиссии не вводил, словно бы ждал какой-то более подходящей, убойной кандидатуры. Он любил это слово – «убойный», «убойно». И то и дело, по тому или иному поводу, говорил: «Нужно, чтобы было убойно. Нужны убойные аргументы. Это совершенно убойный факт!»

Женщина в комиссии появилась только в середине лета. У нее была редкая и странная фамилия – Ципа. Не «Цыпа», через «ы», а через «и» – Ципа. Не депутат, не актриса, не общественная деятельница, – журналистка. Говорили, очень известная, работала в самых престижных изданиях, имеет неоценимые заслуги в разоблачении коммунистической власти, а последние года полтора находилась в Америке, там ей дали специальный грант – то ли кого-то учила, то ли училась. Ее звали Аркадия. И у отца ее тоже было необыкновенное имя – Серапион, и потому она была Аркадия Серапионовна. Аркадия Серапионовна Ципа. Маргарите это понравилось Не имя, а новогодняя елка.

Имя было – наряженная, увешанная серебряной мишурой елка, а дверь открылась – и в приемную вошел один большой сильный мускул. Так показалось Маргарите. Такое у нее возникло впечатление. На миг ее даже охватила некая робость, род гипнотической скованности кролика перед удавом. Хотя в вошедшей чисто телесно не было ничего атлетического. Никакой «накачанности». Но эта мускулистость была в том, как она шла. Как держала голову. Как смотрела. Во всех ее движениях. И в манере вести разговор, когда заговорила, тоже была эта яростная, неукротимая мускулистость.

В новое посещение комиссии – уже не гостевое, а рабочее, на заседание – Ципа принесла свою последнюю статью – сразу несколько экземпляров газеты. Прошу, вручала она газету каждому вновь пришедшему. Получалось это у нее так, словно бы тот для того только здесь и появился, чтобы получить газету с ее статьей. Четвертая страница, добавляла она указующе, там увидите.

Маргарита получила газету первой. И, пока все собирались, толклись в приемной, обменивались новостями, расспрашивали друг друга о самочувствии и делах, успевая наливать чай одному, кофе другому, сумела прочитать статью.

Статья была убойная – любимое слово Скоробеева тут было бы кстати. Рука у Ципы не знала жалости, резала и колола врага без пощады, охаживала по всем уязвимым местам до кровавого месива. Впечатляющая была статья. От ее чтения у Маргариты осталось ощущение чего-то тяжелого, железного, подобного танку, что прокатилось по ней.

Ципа, видела она, пока читала, постоянно поглядывала на нее – внимательным, как бы ожидающим, требовательным взглядом. Словно Маргарита что-то должна была ей; должна – и не вернула. Но непременным образом обязана будет вернуть.

Все собрались, расселись в кабинете Скоробеева за совещательным столом, комиссия начала работу, – и четыре часа пролетели одним жарким, спрессованным в черную вневременную бездну оглушающим мигом. Маргарита, вся еще в жару прошедшего заседания, полыхая внутри раскаленной печкой, поднялась, бросилась в приемную: вызывать машины для разъезда, формировать группы, – Ципа, заступив дорогу, перехватила ее:

– Риточка, милая моя! Я наблюдала за вами, когда вы читали мою статью. У вас на лице была такая буря эмоций! Как вам статья? Мне очень любопытно ваше мнение.

Маргарите было и некогда, и вовсе это не входило в ее намерения – обсуждать с Ципой статью, – она развела руками, извинилась, обогнула Ципу и протиснулась мимо нее в двери. Плюхнулась на свой стул за конторкой, сняла трубку, набрала номер гаража…

Когда, утрясши все с гаражом, записав номера выделенных машин, она подняла от конторки голову, то увидела перед собой лицо Ципы. Та стояла с другой стороны конторки, сложив перед собой на полках руки, смотрела на нее и ждала ее внимания к себе.

– Нет, Риточка, не думайте от меня так просто отделаться, – тотчас, как Маргарита встретилась с ней взглядом, проговорила Ципа. В голосе ее была безапелляционная требовательность. – Вы меня заинтриговали своими эмоциями. Я хочу знать ваше мнение. Как представителя молодого, свободного поколения. Ведь вам уже не известно, что это такое, когда плющат душу плитой марксистско-ленинской идеологии.

– Почему же? – Та кроличья робость – словно перед удавом, – что охватила Маргариту при первом посещении Ципы, поднялась в ней снова. – Я еще сдавала экзамены по политэкономии. И по марксистско-ленинской философии тоже.

– Тем более, – удовлетворенно сказала Ципа. – Давайте пойдем в ту вашу, приватную комнату, поговорим. Ничего, останутся мужчины без вас, побудут пять минут одни, им без женщин побыть, в собственном обществе, очень даже полезно.

Маргарита сдалась. Ципа была таким же членом комиссии, как все остальные, и имела право на внимание к себе ничуть не меньшее, чем они.

Они прошли в ту, вторую комнату, где когда-то сидел заместитель застрелившегося главы партийного суда, Ципа закрыла дверь, прошла к креслу и села в него, забросив ногу за ногу.

– Будете мои? – спросила она, доставая из сумочки пачку «Мальборо». – Настоящие американские, не те, что здесь у нас продаются.

Маргарита, поколебавшись, отложила свой «Вок» и взяла сигарету из пачки Ципы. Что говорить, «настоящие американские» – это соблазняло, трудно было устоять.

– С марихуаной, – проговорила Ципа, когда Маргарита ткнулась сигаретой в поднесенный ею фиолетовый язычок зажигалки.